— Чего-нибудь осталось? — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
— Голяк.
— М-да…
— Ребята вчера заходили, — сказал Мишка раздраженно.
Он, видно прикидывал, где бы достать национального пойла.
— Как чувствуют, волки, когда у меня загул. Всё подъели!
— Всё понятно… Я поехал.
— Давай.
Слава богу — две сотни оставались. Сказался опыт утренних мытарств. Сотню — на такси, понятно, но вторая-то — моя! Это, по тем ценам, две бутылки приличной водки и что-нибудь кисленькое засосать.
Хотелось одного: юркнуть незаметной мышкой в свою норку и упасть в колыбель мирозданья.
Как доехал, взял водку — не помню. Всё происходило на автопилоте. Две бутылки я съел незаметно. В кромешном чаду.
Я не хотел возвращаться в этот мир… я отвык…
Одно тревожило: отсутствие денег.
В принципе, кое-чего найти было можно. Около восьмисот баксов я давал в долг. Но должников нужно было еще отловить и загнать в угол, чтобы отдали. Занятие это ответственное и тяжелое. Можно было занять самому. Продать работы отца. Его, в отличие от меня — покупали. Но всем этим нужно заниматься, на свежую голову. А где ее взять?
Тогда я «взломал» свой последний загашник — 300 баксов я оставлял на «черный день». Кажется, он настал…
На подвиг я не был настроен. Из запоя нужно выходить нежно, постепенно, прислушиваясь к своему организму.
Главная проблема маячила впереди — как жить и зарабатывать дальше.
Полтора года я вырвал из своей жизни. Вырвал, скомкал и засунул в грязную щель. А в это время в мире что-то происходило. Что-то, впрочем, не менее чудовищное и грязное.
К новой жизни я не то чтоб не был готов, просто то, что творилось в мире оскорбляло меня. На поверхность вылезло нечто чудовищное, примитивное. Искусство уподобилось жене прелюбодейной — поела, обтерла рот свой и говорит: «Я ничего худого не сделала».
На мою живопись смотрели с полным недоумением. Посмотрят и спрашивают: «А мог бы ты море нарисовать… как… ну, скажем, как у Айвазовского. И там, чтобы два корабля, в пучине морской, бой вели. А? С детства о такой картине мечтаю».
В общем, по моему характеру — не мог я с ними общаться. Некоторые из моих коллег — церкви окучивали. Иконы, росписи, но это — еще, пожалуй, хуже. Как говорил в сердцах Корней: «Если ты честно относишься к своей профессии — а как иначе? — тогда выходит, что всё, чем ты занимался до этого — ложь». Хотя ничего — плевался, но церкви расписывал. Кто видел, говорили, что и там чувствовалась рука мастера.
Так что, по основной своей специальности я работать не мог — слишком серьезно я относился к своему ремеслу. Других специальностей не имел.
