Эта часть была очень чистая; она каялась, страдала и каялась, но ее тянула, не отпускала любовь к этому хлыстовскому богу, он был красив, необычайно красив, русоволосый, голубоглазый, и на нем, если бы она с ним не соединилась, все их хлыстовское дело должно было пресечься. Она обязана была их продлить, хоть они и были враги, она не могла решиться приговорить, поставить на их судьбе крест. И она начинала петь, что это он, Краус, своей жизнью оправдал их, она уважала его, из-за него была чиста и непорочна, поэтому-то они и выбрали ее родить Бога, поэтому ее и избрали; он сам проложил ей дорогу.
Она пела об этом учителе, пела, гордясь, что, по их вере зачав и родив, она так и осталась непорочной, так и не знает мужчины, ничто плотское ее не коснулось. И тут же без перехода снова начинала петь, как ходила около дома учителя, мечтала встретить, поздороваться с ним, увидеть, как он улыбнется, и улыбнуться ему в ответ. Он был ее первой в жизни любовью, первой настоящей любовью, до этого она любила только партию и народ, народ и партию, а тут встретила его и изменила с ним и партии, и народу, и своему долгу.
Она пела, что до этого и она и Краус презирали любовь между мужчиной и женщиной, считали позорной, несвоевременной слабостью; сейчас было необходимо и правильно добиться счастья для своего народа – только об этом мог думать каждый честный человек, во всяком случае, человек, достойный ее любви, а уж тогда можно было бы думать и о личном счастье. Она верила в это – и вот не убереглась.
В другой раз она пела, что когда-то еще Ева была поражена тем, что в ней самой происходит, как сильно это и независимо от всего вовне. Это сообщило понимание настоящего порядка вещей, всей линии Евы, понимание ритма мироздания; девятимесячное вынашивание плода, его созревание, потом рождение и воспитание младенца было тем, что творило мир, и женщина, зная за собой это, отказалась от очень многих привилегий и преимуществ.
Так женщина прожила после Евы, начав как бы снова, когда воды потопа ушли в землю, несколько тысяч лет – теперь же ей предлагалось нечто такое, что для всего прежнего означало конец. Конец для мира, который был раньше. Ее это не могло не поразить, но еще больше ее поразило, что она готова, хочет сказать «да». Она пела, что, как было ей сказано, она зачнет от Святого Духа, все вокруг сделались испуганны, не понимали, хотели одного – отойти в сторону; когда Бог говорил ей, пела Мария: «Радуйся и ликуй», – она, как и другие, страшилась грядущих бедствий.
