И вот нежданно-негаданно, когда Дзержинский умер, обойдя остальных его замов, главой ВЧК сделали Менжинского, и он тогда сразу подумал: скоро, очень скоро о каждом чекисте и вправду будут говорить, что у него холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Но прошло несколько месяцев, и Менжинский понял, что зло, грех снова затопляют «органы» и он ничего поделать не может. Страна гибнет, разлагается, и стар и млад стучит, доносит друг на друга. Слово сказать со знакомым, еще хуже – с незнакомым – человеком боятся: вдруг тот сообщит куда следует. Мало того, что каждый за каждым следит, что они всегда готовы предать соседа, друга, брата, мать и отца, сына и дочь, они настолько обезумели, что видят в этом благо, гордятся, что они такие бдительные, преданные, еще и требуют за предательство награды.
«Мы построили страшный мир, – пел он, – страшный, злой мир, я пытался сказать это членам политбюро, пытался им это объяснить, но они не хотели меня слушать. Я упрашивал их, молил, плакал, и в конце концов одно-единственное дело они разрешили мне рассказать. Вот оно, – продолжал он очень высоким тенором. – Молодая хорошенькая девушка, комсомолка, учится она на втором курсе историко-филологического факультета университета, ей как раз исполнилось восемнадцать, и на свой день рождения она созвала чуть ли не полкурса. Пятнадцать человек сидели, разговаривали, пили чай с пирогами. А в самом конце вечера один из ее друзей рассказал дурацкий, в сущности, совершенно безобидный анекдот: пришел больной к зубному врачу, тот ему запломбировал зуб и говорит: “Все в порядке, можете идти”. Больной сидит, не уходит и рот не закрывает. Врач ему повторяет: “Идите, я пломбу поставил”. Тот сидит, как сидел. Наконец врач не выдержал: “Я же вам сказал, закрывайте рот и идите, все в порядке!” А больной: “Извините, доктор, дайте еще хоть минуту, где же еще свободно рот открыть можно”.
Гости посмеялись, в дверях это уже было, и ушли, а она, бедная девочка, едва они ушли, сразу же побежала к нам, чтобы донести на того, кто это рассказал, и, естественно, на тех, кто это тоже слышал, но сам не донес. И правильно побежала, потому что утром еще три человека из тех пятнадцати, что у нее вчера были, к нам наведались, но поздно, дело заведено, их тут же и повязали. И вот теперь получается, – пел он, – что все они, и кто рассказывал, и кто слушал, не меньше десяти лет за контрреволюционную агитацию получить должны, а им восемнадцать, редко кому – двадцать. Приговор у меня на подписи; поставлю визу – из них домой хорошо если четверть вернется, а здоровым точно никто. Рассказал я это в политбюро, – пел Менжинский, – а мне спокойно говорят: делай, что обычно, случай самый рядовой, чего ты из-за него шум поднимаешь? Конечно, ребятам не повезло, но мы о народе, о всем народе думать должны, нам его жалко. Я им снова: разве вы не понимаете, что погубите тех, кого мечтаете спасти; никогда не спасется народ, в котором каждый ждет, что вот сегодня друг ближайший его предаст. Не может страна держаться на страхе. Они в ответ: во-первых, может, и даже очень неплохо может, а во-вторых, что ты предлагаешь, что ты от нас хочешь конкретно?
