Выдвижению еврея в первую очередь способствовал Лептагов, сделав его в середине двадцатых годов как бы своим заместителем. Причина была в следующем. Еще когда Лептагов работал над «Титаномахией», он во время одной из репетиций по неумелости на месяц сорвал два скопческих голоса, два лучших дискантных голоса хора, из-за чего работа в самый ответственный момент встала. Урок этот не прошел даром, и с тех пор он всякую репетицию начинал с длинных и утомительных упражнений для разработки голоса.
Упражнения были его собственные, причем совершенно нетрадиционные. Полчаса спокойного, ровного пения, когда связки как бы разогревались, сменялись занятиями, построенными целиком на предельных звуках: криках, хрипах, стонах, реве. Причем, что характерно для Лептагова, он и здесь, хотя занятия были чисто технической тренировкой связок, добивался абсолютной искренности и естественности.
Он заставлял их вспоминать крики, которые они слышали в жизни, и мне долго было странно, пожалуй даже мерзко, присутствовать на спевках, где плач матери, получившей с фронта похоронку на единственного сына, сменялся стонами и хрипами раненого, которого переехала и, не остановившись, укатила дальше карета, или кличем атаки казацкой сотни, причем участвовать во всем этом должен был каждый. Лептагов объяснял им, что только абсолютно честное видение и чувствование того, о чем они кричат, позволит их связкам выдержать и моральную и чисто звуковую силу криков.
Он говорил им, что, чтобы по-настоящему петь, они должны быть причастны всему горю этого мира, что только там, в криках боли и смерти, и, может быть, немного в криках любви, и есть настоящая жизнь. Говорил, что такая несмягченная, несглаженная жизнь, из которой выброшены за ненадобностью манеры, этикет, предрассудки, им – скопцам и революционерам – должна быть особенно близка; в сущности, вообще не понятно, кому она может быть ближе, чем им, ведь они идут на страдания совершенно добровольно и с верой, счастливы, даже спешат идти.
В то же время, повторял Лептагов хористам, чужие крики, например крики слабости, которые эсерам должны были бы казаться противными их естеству, они должны петь столь же подлинно, как свои родные, потому что все это – горе, все рождено горем, все плоть от плоти страданий народа и безысходности. Да, им, эсерам, достало силы, чтобы подняться и начать борьбу, а другим – нет, но в них не должно быть и капли высокомерия, только терпимость и понимание, потому что, если они будут идти на смерть ради тех, к кому относятся с презрением, жертва их не нужна. Народ она только оскорбит и унизит.
