Интернат | страница 54



— Слушай меня внимательно, — говорил ему вдогонку. — На перемене спрошу, о чем шла речь.

Можно подумать, что Голубенко больше нечем заняться в коридоре, как ловить «пиано» и «фортиссимо» Петра Петровича.

Наш класс находился на одном этаже с тем, в котором училась Шура. Видит Толя: стоит у двери девчонка, подсолнух. Это было внове — он владел пустым коридором один. Подошел.

— Ты чего здесь?

— Останавливаться не умею.

— Как это — останавливаться?

— А так: засмеюсь и не могу остановиться.

И девчонка показала, как она не умеет останавливаться.

Улыбнулась — оторопевшее лицо восьмиклассника показалось ей смешным, — и от этой искры занялось все ее лицо, вся ее фигурка, вплоть до рыженьких, легковоспламеняющихся косичек.

— Ну ты даешь! — сказал ей Голубенко и расхохотался вместе с нею.

— Что случилось? — высовывались из дверей учителя.

Ничего. Два выставленных человечка хохочут в гулком пустом коридоре.

* * *

Толе нужна была веселая жена, потому что у него печальная мать. Худая, неразговорчивая и печальная. У нее двое детей и муж — инвалид войны. По вечерам дети делали уроки, а она, наспех справив домашние дела, садилась в углу и о чем-то печалилась. Инвалид войны тихо сапожничал, сидя за низким столиком под голой электрической лампочкой. Он держал во рту гвоздики и шпильки, и это избавляло его от необходимости говорить. Пожалуй, он даже слишком часто обращался к гвоздям и шпилькам. В конце концов они избавляют человека от необходимости говорить, но навязывают еще более тяжкую необходимость думать.

Мать о чем-то молчала, отец о чем-то думал. Дети делали уроки, вполголоса переговариваясь между собой. А однажды мать пошла на работу и не пришла. Ее привезли через два дня — в гробу. Привезли под вечер, чтоб не так заметно, как ворованное. Гроб простоял дома ночь. Дети в ту ночь спали у соседей. Девочка Света всю ночь просидела на кровати, поджав ноги и тихонько раскачиваясь взад-вперед. Толя, просыпаясь — им постелили вместе, — пытался утешить ее, но она поворачивала к нему сухое, онемевшее лицо, и этого живого лица Толя пугался больше, чем того, мертвого, что осталось дома наедине с отцом. Соседка уводила их из дома, а отец сидел перед гробом на сапожном табурете с сиденьем из сыромятных ремешков, и странно было видеть его без молотка и шила в руках, без гвоздей и березовых шпилек во рту. В кои веки человек сидел вот так, без дела, без молотка и без гвоздей, которые раньше избавляли его от необходимости говорить.