Как у нас хватило терпения или жестокости дождаться утра, не разбудить Юру раньше?
Утром спальня с воодушевлением ждала развития событий.
Проснувшись, Юра обнаружил пропажу и растерянно прижух на кровати, не решаясь вылезти из-под одеяла. Потом молча сел и тут увидел деньги. Понял, что мы все, пятнадцать человек, — сообщники. Все против него одного. Не говоря ни слова. Юра, обычно улыбчивый и словоохотливый, встал с постели и стал собирать продрогшие миллионы. Худой — все кости наружу, нелепый, в одних трусах. Подбирал с пола деньги и ронял слезы, такие злые, что смотреть на него было страшно. Юра собирал деньги — поза пасущегося скелета, — а Толя Голубенко вышагивал перед ним и строго наставлял:
— Нельзя быть жадным. Юра. Необходимо быть щедрым. Юра. Надо любить своих друзей, свою страну и свой народ…
Спальня в восторге. Хохотала, подбадривала Юру, пыталась похлопывать его по заду, но Голубенко ревностно оберегал свою жертву.
— Прошу не мешать! — огрызался он. — Прошу не мешать процессу. У нас воспитательный процесс!
От этой защиты жертва потихоньку подвывала, но завыть в полный голос опасалась, и не без основания. Голубенко вошел в раж, его лицо горело, в походке появилась угрожающая изысканность, амплитуда жестов становилась шире и резче.
Все это могло плохо кончиться…
* * *
Наши кровати стояли рядом, и я, пожалуй, чаще, чем кто-либо другой, сталкивался с перепадами души Толи Голубенко.
— Пойдем, покажу что-то, — разбудил меня однажды ночью.
Идти никуда не хотелось, но в кошачьих глазах Голубенко путеводной звездой сияла тайна.
Оделся, мы спустились по освещенной лестнице на первый этаж, проскользнули мимо дремавшей на посту сторожихи и выбрались на улицу. Скрипел снег, уныло раскачивались на ветру интернатские фонари. Голубенко потащил меня к кочегарке. Вошли внутрь этой постройки, откуда пахло углем и угаром. Гудели печи, кочегар дядя Петя похрапывал, сложив голову на колченогий стол. Прикорнувшая рядом «маленькая» свидетельствовала: дядя Петя принял. Я неосторожно стукнул дверью, и старик попытался проснуться, но, увидев Голубенко, опять прикрыв глаза. Толя провел меня в дальний угол кочегарки. Там на соломенной подстилке лежала собака. Обыкновенная дворняга с обвислыми, в репьях, ушами. На появление Голубенко отреагировала примерно так же, как дядя Петя. Под боком у нее спали пять или шесть слепых щенков. В кочегарке тепло, но время от времени то один, то другой из них начинал суетиться и, подрагивая шерсткой от ненависти к незримым братьям и сестрам, пытался отвоевать у них как можно большую территорию материнского живота, чтобы погреться возле него — носом, хвостиком, животом. Чудаки. Еще вчера они, наверное, так хорошо, беззлобно помещались там, внутри. Началась жизнь — начались житейские неудобства. Толя вытащил из кармана сверток с едой, развернул и положил его рядом с собакой;
