— Вот почему ишак Робфт (дед произносил это имя по-французски) у меня в люди вышел? Такой умный, что без кнута шагу не ступит и от переутомления, будь спокоен, никогда не сдохнет. А потому, что за уши его в детстве таскали. Ты, Серега, присмотрись к его ушам. Они ж у него как хромовые. Не то что у тебя — бубликом. Нет, крепкие уши — что твои крылья…
Я был в ласковой власти настигающей дремы, и мысль о том, что Петя Астапов и наш Петр Петрович — одно и то же лицо, пробивалась ко мне с трудом, подтачивала согласие души, погруженной в теплый перегной деревенских сумерек, а когда наконец укрепилась во мне, я с беспощадной ясностью увидел и убогий, на паях, дом, и неухоженных детей, и прибаливающую мать, и подростка в очках, разрывающегося между школой и домом…
И эта же ясность обнаружила тонкий, как волосок, досадно царапающий изъян в моем доселе цельном восприятии Петра Петровича, что-то ярче высветила в нем — траченость, наверное. Я жалел его, а жалость богаче нелюбви, хотя бы потому, что требует большей душевной работы.
Последний раз видел его несколько месяцев назад. В том же городке на базаре, куда попал по скорбному случаю, мы покупали провизию для поминок. Базар только открыли, людей еще мало, они еще сонны, неторопливы, еще не вошли в азарт. Пора оптовых, скорбных или радостных, закупок, пора дешевых цен. В пустом, неряшливо подметенном пространстве от ларька к ларьку шел сутулый, подсохший человек в круглых очках и в каждом ларьке задавал один и тот же вопрос:
— У вас подсолнечное масло, конечно, самое свежее?
Свежего масла тут сроду не было: ларьки-то государственные, а не колхозные, даже в банке, выставленной на витрине и густо драпированной зорюющими мухами, осадок в три пальца толщиной, но, несмотря на это, сонные продавщицы его язвительности не воспринимали и никак на нее не реагировали.
Петр Петрович был странно похож на моего деда.
* * *
Весна пришла, и маленький городок, асфальтированный интернатский двор закрутились в ней, как яичная скорлупа. С дальних степей, с синих бугров, оттуда, из-под родины, как из-под сердца, опять пришли сюда талые воды и широко, ровно, на полном дыхании потекли по глинистым улицам, и местные огородники босиком, подвернув штаны, наперегонки делали запруды, стараясь залучить эту вольную, степную, дорогую в наших засушливых местах воду в свои тесные городские сотки. Весна в интернатах тревожна: драки, побеги, любовь. Ежегодный високосный год. Повышенно активное солнце врывалось в узкие окна, в стандартно стриженные головы, и на интернатском асфальте, на черных, сумеречных партах расцветали признания, от которых краснели молоденькие учительницы. Хуже, когда расцвечивались физиономии: в отличие от обычной школы, интернатский мир слишком замкнут, страсти здесь пересекаются чаще и драки злее.
