Кони, проскакав долгое время, уже неспешно шли шагом. Похитители тихо переговаривались на каком-то странном и малопонятном ей языке, и монотонность движения почти укачивала. Вдруг что-то произошло, и разговор неожиданно перешёл на повышенные тона, они громко заспорили, и лошадь затанцевала на месте. Машенька перестала плакать, и колючий страх охватил её душу.
— Ты, кобелина поганый! — как спасительный круг для утопающего, долетел до неё Дашин голос. — Ты и мысли такой даже не держи! Вон кобылу свою обхаживай, а об молодой барыньке и думать не смей!
— Гамадрил, я те разговор говорю: не моги кызымок цапать, они таньга большой стоят, а попортишь — Сар-мэн твоя яйца на сковородку ложить будет. Моя молчать не станет, моей барыша хоца!
— Ай, лё! Зацем пустое на воздух брешешь? Я твоей сам таньга дам, я такоя куня даже рукой не трогал.
— Твоя моя не понимай! Молцать, однако, моя не будет, мне свой яйца дорозе будет, позалуй. Не цапай куня, скоро уже дома будем, тама таньга свой поганый, однако, дас свободныкам зрицам и всё полуцес. А есё Мурдиксар четырёх молодых ослицек, однако, в банды пригнал, совсем задаром даёт подружиться.
— Ти это про ослициков не бресэс? — подобревшим голосом произнёс тот, которого называли Гамадрил.
— Мамой Буды клянуссс! Сама видел один такоя рыженький, как ты лубиссс, однако.
«Господи, ужас какой.» — у Машеньки застучало в висках. Хотелось выкрикнуть подружке слова благодарности, но горло совсем пересохло и вместо слов исторгало какие-то жалкие хрипы.
Они ещё порядком ехали, скорее всего, всадники слегка прикемарили, и лошади сами по себе неспешно брели в сторону дома. От мерного покачивания она тоже начала проваливаться в непрошенную дрёму. И снился ей всё тот же лунный сон, который они так и не успели разгадать с Дашей.
Пробуждение было стремительным.
Вокруг галдела разноязыкая толпа. Ослабшие ноги не держали, и Маша, ещё ничего не соображая, повалилась на землю. Кто- то торопливо сдёрнул с неё мешок, и она зажмурилась от яркого утреннего света. Повернув голову, она увидела летящую к ней и сдирающую на ходу с себя верёвки Дашу.
— Ой, горюшко наше! Цела! — оглядывая и ощупывая ещё не пришедшую в себя хозяйку, причитала прислуга. — Не сносить мне дурной головы, и поделом, поделом! Да не плачьте вы теперь- то, самое страшное уже минуло, а здеся, в логове ихнем, вас уж никто не обидит. Они ж, небось, денег захотят за вас получить. Как выяснят, что да как, так и отправят к тётушке вашей гонца.
