— Что вы, Мария Захаровна, вы такая добрая, я с вами хоть куда готова, только не могу я сейчас уехать из дому, сердце моё не выдержит, — и, украдкой глянув на дверь, ведущую в кухню, она страстно зашептала: — Я же в Юньку влюбилась. Мы, почитай, уже как полгода женихаемся...
— Как женихаетесь, и кто этот Юнька? — тоже переходя на шёпот и косясь по сторонам, с нескрываемым интересом перебила её Машенька.
— Да всяко по-разному, — хихикнула сквозь слёзы девушка,
— я совсем голову потеряла, знаю, что нельзя так, а по-другому не могу, как представлю, что он с кем-то другим на наш сеновал полезет, аж искры из меня летят. Не обижайтесь на меня, Маша, но нельзя мне сейчас уезжать.
— Да кто ж тебя неволит? И ещё раз повторяю, я никуда и сама пока не собираюсь. Так кто такой этот Юнька? Ты уж откройся, не томи сердце, мне же самой ох как интересно!
— Да знаете вы его, Юань это же, сын Агафия, конюха барского!
— О господи! Он же совсем конопатый! И помнится, не ты ли пуще всех его за это и дразнила?
— Дурочкой малолетней была, а может, и тогда уже бабья натура своего требовала, только я того ещё не понимала. Вы не подумайте там чего, — вдруг как бы спохватившись, с гордостью прибавила Даша, утирая зарёванное личико, — у нас это всё вполне серьёзно. Он тоже меня любит, и поженимся мы, бог даст.
— Ну, вот и хорошо, на свадьбе попляшем, — мечтательно протянула Машенька, — вспомни, мы же об этом с тобой не однажды мечтали. Любит. Да как же это прекрасно! Здесь петь, кричать надо от радости, а ты в слёзы да про какие-то сеновалы...
— Это у вас, может, у господ, кричать надо. У вас, вестимо, всё напоказ, а у простых о любви лучше молчать до поры до времени, а иногда вообще о ней и не поминать, целее будет. А сеновал, он — что будка для кобеля. Походит, побродит он кругами один да и приволочёт кого-нибудь, или какая сука сама на себя затянет. Тут, барышня, ушами хлопать никак нельзя!
— А что это вы там воркуете? — перебила их на самом трепетном месте тёткина домоуправительница Глафира Ибрагимовна. — Дашка, ты что вытворяешь? Скоро обед, а стол не прибран! Ты, Марья, меня извини, опосля обеду поговорите, народу работать надо.
— А где тётя?
— Как где? В поле. Ещё спозаранку укатила на своей тарантайке. Скоро приедет. Ты бы, баринька, сама-то пошла к обеду прибралась-приоделась бы, а то, чай, третий час уже пошёл.
Машенька, одновременно пристыженная и взбудораженная, поднялась к себе. В сбивчивом рассказе подружки детства было что-то такое, чего ей не хватало самой, от чего она просыпалась по ночам с громко стучащим сердцем, от чего надсадно и долго ныло внутри. Ох уж эта любовь в преддверии восемнадцатилетия!
