— Хат финган кава бисуккар, иа велед.
— Гудфеллоу, — сказал Порпентайн, — не напрягайся.
— Иа велед, иа велед, — рычал Гудфеллоу. Но официант был французом и по-арабски не понимал.
— Э… — произнес Гудфеллоу, — мне кофе. Cafe[90], понял?
— Как наши дела? — спросил Порпентайн.
— Лучше не бывает.
Гудфеллоу остановился в отеле «Хедиваль» в семи кварталах от площади. Случилась временная задержка средств, и в нормальных условиях мог жить только один из них. Порпентайн с приятелем жил в турецком квартале.
— Так вот, об этой девице, — продолжил Гудфеллоу. — Вечером в австрийском консульстве прием. Ее спутник, некий Гудфеллоу, славный парень — лингвист, авантюрист, дипломат…
— Имя, — перебил Порпентайн.
— Виктория Рен. Путешествует с семьей, videlicet[91]: с сэром Аластэром Реном, членом многочисленных королевских обществ, и сестрой Милдред. Мать умерла. Завтра отбывают в Каир. Круиз по Нилу, организованный агентством Кука. — Порпентайн молча ждал. — При ней чокнутый археолог, — Гудфеллоу помялся, — некий Бонго-Шафтсбери. Молодой, безмозглый. Не опасен.
— Ага.
— Гм… Слишком взвинченный. Меньше кофе пить надо.
— Может быть, — отозвался Порпентайн.
Гудфеллоу принесли кофе.
— Сам знаешь, — продолжал Порпентайн, — все равно придется рискнуть. Как обычно.
Гудфеллоу рассеянно улыбнулся и стал помешивать в чашке.
— Я уже принял меры. Жестокая борьба за внимание молодой леди между мной и Бонго-Шафтсбери. Парень — жопа жопой. Жаждет увидеть развалины Фив в Луксоре[92].
— Ясно, — отозвался Порпентайн. Он встал и накинул ульстер на плечи. Начался дождь. Гудфеллоу протянул напарнику небольшой белый конверт с австрийским гербом на обратной стороне.
— В восемь, я полагаю? — спросил Порпентайн.
— Точно. Ты должен на нее посмотреть.
И тут на Порпентайна, как водится, нашло. Его профессия заставляла держаться в одиночку, но быть до смерти серьезным не требовалось. Время от времени ему необходимо было играть на публику. «Немного порезвиться», — как говорил он сам. Ему казалось, что это придает ему «нечто человеческое».
— Я приду с накладными усами, — доложил он Гудфеллоу, — превращусь в итальянского графа. — Он с почтительным видом поднялся и пожал невидимые пальчики: «Carissima signorina»[93]. Поклонился и послал воздушный поцелуй.
— Придурок, — добродушно сказал Гудфеллоу.
— Pazzo son! — затянул Порпентайн тенорком. — Guardate, соте io piango ed imploro…[94]
Итальянский y него хромал. Слишком уж выпирал просторечный акцент кокни. Английские туристы, стайкой убегавшие от дождя, с любопытством оглянулись на Порпентайна.
