Не ты ли ангелом была?
Бунин
Поэтесса Анастасия Сандвич идет вдоль Тверского бульвара. Одета поэтесса по моде: узкая шантеклер-юбка и шляпка-наполеон, за кушаком — орхидея.
Со скамейки против греческой кофейни сорвался волосатый юноша в продавленном котелке:
— Наслаждаясь развратными ласками, я тебя созерцаю нагую!
— Отстаньте, Зеленецкий. Уже успели напиться.
— Так что же мне делать теперь? Скажи сама, что мне делать?
— Во-первых, не смейте говорить мне «ты». Здесь не ахматовская школа.
— А время-то, время какое было! Эх!
— И очень глупое время. Дураками мы были, жить не умели. Теперь революции-то эти бросить пора. От них никому ни тепло, ни холодно.
— Ну, в Сибири кое-кому холодно.
— Туда им и дорога, ослам. А мы вот сейчас в «Международном» посидим, Клашу с супругом проводим, винца хорошего выпьем.
— Международный ресторан! Ведь это четырехстопный ямб!
— Да и стишки-то пора бы оставить, Васенька. Стишками не проживешь.
— Однако ты пишешь.
— Мало ли что. Женщине, чем и пробиться, как не стихами? Пробовала босоножкой плясать, да больно ноги толсты.
В отдельном кабинете ресторана Антонычев, огромный, мрачный, в очках, поглядывает то на свою лиловую пару, то на жену. Лакей подает закуску.
— А что это такое?
— Соус провансаль.
Антонычев записал. Клаша, в пышных локонах и цветистом костюме, с ярко красными губами, прилежно смотрится в миниатюрное зеркальце.
— А, дорогие гости! Милости просим.
Весело зазвенели тарелки и рюмки. Раскрасневшаяся Сандвич налила по последней.
— За отъезжающих! Дай Бог вам счастья! Кланяйтесь Малоконску!
Антонычев расстегнул жилет.
— Эх, ребятишки, славно жить на свете! Да какого черта в самом деле! Весь свет обойди, а лучше консистории не сыскать. Поворожил нам дядюшка протопоп, устроил местечко. Не сули журавля в небе, а дай суку в руку.
— Серж, опять неприличные слова.
— Прости, Клодин, никак не могу отвыкнуть.
— Отвыкай, ты не босяк. Гляди, как мы с Нacтасьей отвыкли. Чем не дамы?
Сандвич, смеясь, качалась на стуле.
