– Я знаю, мой мальчик, что это очень неприятно, но другого исхода нет! Те, кто уцелел после резни в Хартуме, все приняли учение Махди: немцы, итальянцы, копты, англичане, греки… Я сам…
И хотя Стась уверил его, что никто из окружающих не понимает по-английски, он понизил голос:
– Мне незачем тебе объяснять, что это вовсе не измена, не отступничество. В душе каждый остался тем, чем был… Перед насилием нужно склониться, хотя бы для виду… Защищать свою жизнь – долг всякого человека, и было бы безумием, даже грехом, подвергать ее опасности – из-за чего? Из-за одной внешности, из-за нескольких слов, от которых мысленно ты можешь отречься в тот самый момент, когда их произносишь. А ты должен помнить, что в твоих руках не только твоя жизнь, но и жизнь твоей маленькой спутницы, которою ты не имеешь права распоряжаться. Могу тебя уверить, что никто не посмеет тебя винить, так же, как и всех нас…
Говоря так, грек, может быть, старался обмануть свою совесть, но его самого обманывало, в свою очередь, молчание Стася, которое он в конце концов принял за страх. Он решил придать ему немного бодрости.
– Вот дома Махди, – сказал он. – Он предпочитает жить в этих деревянных сараях в Омдурмане, чем в Хартуме, хотя там он мог бы занять дворец Гордона. Ну, смелее же! Не теряй головы! На вопросы отвечай бойко и бесстрашно. Они ценят здесь храбрость. Не воображай, что Махди сразу заревет на тебя, как лев. Нет! Он всегда улыбается, – даже тогда, когда не думает ничего доброго.
Сказав это, он крикнул толпе, стоявшей перед домом, чтоб она расступилась перед гостями пророка.
Когда они вошли в покой, Махди лежал на мягком ковре, окруженный женами, из которых две обмахивали его опахалами из больших страусовых перьев, а две другие легонько щекотали подошвы его ног. Кроме жен, присутствовали только халиф Абдуллаги и халиф Шерит, так как третий, Али, сын Хелу, отправлял в это время войска на север, в Берберию и Абу-Хаммед, завоеванные незадолго перед тем дервишами. При виде вошедших пророк отстранил жен и присел на ковре. Идрис, Гебр и два бедуина пали ниц, а потом встали на колени со скрещенными на груди руками. Грек подал знак Стасю, чтоб он повторил то же самое, но мальчик, сделав вид, будто не заметил этого, поклонился лишь и так остался стоять. Лицо его было бледно, но глаза ярко горели, и по всей его осанке, гордо поднятой голове и по сжатым губам легко было угадать, что что-то большое произошло в его душе, что неуверенность и опасения прошли, что он пришел к какому-то непоколебимому решению, от которого ни за что не отступится. Грек это понял, по-видимому, так как в чертах его лица отразилась глубокая тревога. Махди окинул обоих детей мимолетным взглядом, озарил свое заплывшее лицо обычной улыбкой и обратился сначала к Идрису и Гебру.
