IV
Пьер пробыл на прогулке дольше, чем собирался; и когда он по возвращении поднялся вверх по Липовой тропе, что вела к столовой, да взошел по ступеням веранды и там заглянул в большое окно, то увидал, что его мать уже восседает неподалеку от стола; вот она повернула к нему голову; и до него долетел ее веселый голос: заливаясь искренне беззаботным и радостным смехом, она шутливо возвещала, что сегодня он, а не она, стал утренним лентяем. Дэйтс, держа в руках то ложки, то салфетки, хлопотал около сервировочного столика.
Призвав на помощь всю возможную бодрость, Пьер шагнул в столовую. Памятуя о своих трудах при купании да при выборе наряда и зная о том, что в это, как нарочно, волглое, прохладное, неприветливое и туманное утро не одно дуновение ветра не подрумянило его щек, Пьер, тем не менее, убеждал себя, что долгая бессонная ночь на страже вовсе не оставила на нем следа.
– Доброе утро, сестра… Ну, и славная же была у меня прогулка! Я побывал даже…
– Где? Святые небеса! где? гулял, и пришел весь больной!.. боже, Пьер, Пьер?.. Что с тобой стряслось? Дэйтс, я позвоню, когда вы потребуетесь.
Но добросовестный слуга помедлил еще мгновение, охорашивая салфетки, словно ему не под силу было сразу расстаться со своими привычными обязанностями, и лишь затем направился к выходу, ворча себе под нос что-то неразборчивое, как это свойственно всем верным и испытанным старым домашним слугам, когда они недовольны тем, что их решительно не допускают до обсуждения, кое представляло семейный интерес; а миссис Глендиннинг тем временем не спускала встревоженных глаз с Пьера, который, не ведая, что завтрак еще не готов, уселся за стол и принялся – довольно нервно – за сливки и сахар. В ту же минуту, как за Дэйтсом закрылась дверь, мать вскочила на ноги, обняла сына и прижала к груди; но при этом объятии Пьер с ужасом почувствовал, что их сердца больше не бьются в унисон, как прежде.
– Что тебя так измучило, сын мой? Скажи, это просто непостижимо! Люси? – Ба! Не она? Никакой любовной ссоры? Говори, говори, мой дорогой мальчик!
– Моя дорогая сестра… – начал Пьер.
– Не называй меня сестрою, Пьер, перед тобою сейчас стоит твоя мать.
– Ну, хорошо, дорогая матушка, однако ваше поведение нынче для меня столь же непостижимо, сколь мое – для вас…
– Говори же скорее, Пьер, твоя невозмутимость леденит меня. Откройся мне, ибо, клянусь моею душой, с тобой произошло нечто поистине небывалое. Ты мне сын, и должен подчиняться. Это не связано с Люси, тут что-то другое. Поведай мне все без утайки.
