VI
Околдованный, потерянный, как тот, кто блуждает вслепую среди блеска, потрясенный видом неисчислимых танцующих огней, Пьер оцепенело внимал этой пышноволосой и большеглазой девушке, которая была сплошной загадкой.
– Принеси мне гитару!
Немного стряхнув с себя колдовские чары, Пьер окинул взглядом комнату и заметил инструмент, прислоненный к стене в углу. Молча принес он гитару девушке и так же молча уселся снова.
– Теперь слушай гитару, и гитара доскажет тебе продолжение моей истории; ибо ее нельзя рассказать на словах. Ну, так послушай гитару.
И вдруг комнатка стала полниться мелодичными аккордами, в коих звучали и печаль, и магия; и ее наводнили непонятные, но упоительные беглые звуки гитарных струн. Казалось, звуки кружили по комнате; звуки повисали в каждом углу, как блестящие сосульки, и роем снежинок они осыпались на Пьера, звеня, как серебро, и воспаряли к потолку, и замирали вновь, и вновь осыпали его роем снежинок, звенящих серебром. Крылья светлячков трепетали в этих звуках; летние молнии живо, но нежно сверкали в них.
А прелестная дикарка все продолжала играть на гитаре; и ее длинные темные волосы струились вокруг нее водопадом и окутывали ее всю; и оттуда, из-под завесы ее кудрей, неслись сладкозвучные, и очень непонятные, но бесконечно красноречивые гитарные переливы.
– Дева, чье имя – сама непостижимая загадка! – закричал Пьер. – Молви мне хоть слово… сестра, если ты и впрямь девушка из плоти и крови, – молви мне только слово, если ты Изабелл!
– Тайна! Тайна! Тайна Изабелл! Тайна! Тайна! Изабелл и тайна!
В потоке аккордов, которые то кружились, то замирали, то неслись роем, Пьер ныне стал различать высокие ноты, искусно скользящие и реющие среди мириад змеевидных извивов других нот, – искусно скользящие и реющие как добропорядочные звуки классического инструмента, но удивительно и неудержимо свободные и смелые, которые то сокращались до нескольких нот, то разливались вширь, словно многократно отражаясь от стен; а меж тем сама Изабелл, скрытая, как плащом, своими локонами, плавно раскачивалась из стороны в сторону с каждой ноткой, что выпархивала из-под ее пальцев, словно живое воплощение и одиночества, и печали, и страсти, – казалось, нет в мире песни, что могла бы поспорить с этой; казалось, не с уст человеческих слетела она, но возникла меж струн сама собою, выйдя из водопада темных волос, что скрывали гитару.
Ныне лицо Пьера пылало загадочным жгучим румянцем; он взялся рукою за лоб. Вдруг тональность мелодии изменилась, затем она замерла и вновь изменилась; переливаясь и переливаясь, музыка все менялась, и постепенно стала стихать, меняясь, и, наконец, смолкла совсем.
