Он вспомнил про Артура и захотел в город, подальше от беляшей и алкашей. Или хотя бы в сумасшедший, свободный от всего Аркаим.
– Железной дверью… Это да. Поэтому целебная вода в озере протухла. Они ее больше оттуда не качают. – Пашка словно не замечал Димкиного внутреннего неприятия, был сама любезность, несмотря на мат, которым нашпиговывал каждое предложение. – Всю хотели вычерпать, но она тухнет за дверью, этого нету… как его… циркуляции воздуха.
Пашка открыл свою «целебную воду» и сделал несколько глотков, предложив Димке «за знакомство».
– Ну как хочешь, – не обиделся он на отказ и пояснил нелогично: – Понимаешь, хозяина настоящего нет. Работы не стало. Нервничаешь сильно, надо же как-то расслабляться. Жизнь тяжелая.
Димка молчал. Вранье это всё. Просто безвольный, пропащий человек. Одним махом можно разбить это никчемное оправдание. Работы в деревне всегда выше крыши. Даже у Лехи мозоли появились, удивительно, правда, что не на языке. И хозяевами в дедовой усадьбе теперь они сами были – какие еще нужны хозяева-то? Нервничать некогда, потому что дело есть. А лучшего расслабления, чем лежать на траве или воде, раскинув руки, или сидеть на горе, прижавшись спиной к нагретому камню, и пожелать нельзя. Впрочем, можно…
Лошади. Димка все еще не успел познакомиться с кем-то, у кого есть кони. Он на секунду закрыл глаза. Но вместо лошадей перед глазами стоял подвыпивший Пашка с бесконечно повторяемым «бля».
В Лешкином возрасте Димка тоже принес со двора это нецензурное междометие. Папа сначала опешил, а потом пообещал сыну промыть рот с мылом, а мама, стараясь не рассмеяться, решила действовать иначе. Она объяснила, что слово это никакое не ругательство. «Бла» значит по-протоиндоевропейски – «дуть», и то, что Димка произнес, означает «пустое», «обман». Даже в кино говорят: «бла-бла-бла». Пустословие, болтовня получается…
– А потом слово стали употреблять неправильно, оно испортилось, стало ругательным, – закончила мама.
– Всё, всё портится, даже слова! – покачал головой папа. – И дети портятся. А порченое надо выкидывать.
Димка тогда сильно испугался, что его выбросят на свалку, раз он начал портиться. Но про себя он еще произнес несколько фраз с руганью. А потом перевел на индоевропейский. И получалось, что он этим словом отменял все, о чем говорил! Все делал пустым. Пустой звук.
С тех пор Дима не матерился. А вот привычка «переводить» услышанный мат, придавать фразам настоящий смысл, осталась. Пашка был весь – пустота. Только вот почему-то взгляд не проходил сквозь него, а запинался, увязал. Случайный навязчивый прохожий умудрился загородить и дверь библиотеки, и волнующий образ с черными косами, который Дима отчаянно старался не упустить.
