— Мир, — сказала она, произнеся это слово так, будто оно причиняло боль.
— Какой мир, мам?
Она ответила резко, притом без всякой боли в голосе:
— А ты знаешь еще какой-нибудь?
— Так что же ужасно в нашем мире? — начал я, осторожно, вполголоса.
— То, что мы причиняем друг другу. Палачи, жертвы, бессилие.
— Я знаю, мам.
— Что ты можешь знать? — резко спросила. — Что ты испытал, что пережил?
— Я жил с тобой и с папой, слышал рассказы, — беспомощно ответил я.
— Знать по рассказам и пережить самому — разные вещи.
— Да, это верно, — согласился я, уже с нетерпением, потому что она упорно намекала, но ничего определенного не говорила. — Может, поговорим об этом немного позже?
— Я рано лягу спать, — ответила она.
— Мне нужно кое-что закончить, мам, — соврал я.
— Хороший заказ? — вежливо спросила она.
— Очень хороший. Завтра я обязательно позвоню тебе, — закончил я.
— Спокойной ночи, милый.
В полицейском участке на улице Лейнбаансграхт агент с помощью добротной пишущей машинки, вероятно последней механической в Амстердаме, записал сведения о моей маме: Йоханна Вайс-Эйсман, родилась 29 марта 1920 года, вдова Якоба Аарона Вайса, рост, вес. Предположительно покинула свою квартиру вчера утром, и с тех пор о ней ничего не известно. Я не знал, во что она была одета, нет, и не проверял, поскольку совершенно не ориентируюсь в ее обширном гардеробе, нет, других родственников у нас нет, я был единственным ребенком. Я спросил, не поступало ли сообщений о жертвах, похожих на нее по описанию, и агент обещал это выяснить.
Через пятнадцать минут я стоял на улице, уверенный, что вчера утром произошла катастрофа. Чтобы сбить меня с толку, она взяла паспорт и дорожную сумку, а затем поехала на такси на восточную окраину города, к мосту Схеллингваудербрюх, где вечно гуляет ветер, к одинокой перемычке между гаванями для яхт, фабричными кварталами и нелегальными свалками. Она поднялась на мост и прыгнула в серую воду залива Эй. Наверняка случилось что-то в этом роде.
Проехав вдоль канала Регулирсграхт, я нашел место для парковки и направился к Ингиному этажу на Утрехтседварсстраат — комнате четыре на пять плюс кухня и ванная в домике, который был новостройкой в двадцатые годы.
На мой звонок Инга открыла окно. Обеими руками она оперлась на подоконник, зажав между пальцами сигарету.
— О Господи, Бен, я же сказала, чтобы ты сегодня оставил меня в покое!
— С моей мамой что-то случилось.
— Что же?
— Сейчас расскажу.
