Я умер – итог таков.
Солнце сквозит, и туман размыт,
И светел край облаков.
Родится снова то, что светло,
И то, чья сущность темна.
И все опять возродится сполна,
Включая добро и зло.
И в светлой тиши возвестит тишина,
Что стадо скотов пришло.
Умеют друг друга терзать скоты
И собираться в орды,
Скоты, у которых не пасти и морды,
А руки, лица и рты,
И дорого все, что воняет кровью,
Их клыкастому поголовью;
Кровь в их венах кипит впотьмах,
Кровь, несущая страх и крах.
И рассыпаются камни в прах.
Вокзал в Ивелине. Всерьез
Война сюда не докатилась.
На перроне мочился пес.
Поездная бригада молилась.
Спальных вагонов металл
В траву уходил, как в воду.
Слепой носки продавал
И относился к сброду.
Взрыв – и надежда вышла
Из города. Гарь и тление.
Мы были слабыми слишком
(Проблема всего поколения).
Солнце тонет лужицей белой
На горизонте, где купероз.[64]
Больше не верю оценкам угроз:
Будущее окаменело.
“И смысл вещей подрастворен…”[65]
И смысл вещей подрастворен
В послеполуденной субботе.
Ты к сладостной, густой дремоте
Своим артрозом пригвожден.
Тогда исчезновенье шпал
Осуществится между рельсов,
Опередив дождливый шквал;
Воспоминания воскреснут.
Я думаю о позывных
У пруда. Помню мутновато:
В реальном мире, не в иных,
Я жил давным-давно. Когда-то.
Утреннего солнца колыханье
На воде бассейна неживой.
Понедельник. Новые желанья.
Воздух, сильно пахнущий мочой.
Рядом детские, должно быть, клубы —
В сломанных игрушках весь газон.
И старик-тунисец, разозлен,
Огрызается, не пряча зубы.
В этот курс общения я был
Вписан и включен на две недели.
Ночи длились долго, как туннели,
Озверев, из них я выходил.
Понедельник, утро, жизни рвенье…
Равнодушных пепельниц черед
Отмечает каждый мой проход
В центре зон, удобных для общенья.
“О, отупенье, милосердная завеса!..”[67]
О, отупенье, милосердная завеса!
Дома я вижу в синей оболочке,
Лужайки зыбкие стерильные цветочки —
Я псина раненая, я уборщик леса.
Я круг спасательный, держащий на воде
Ребенка мертвого, я продранный башмак,
Я черная дыра, миг пробужденья, знак
Сиюминутного, я ветер – я везде.
Всему есть место, все свою имеет цену,
Но нет надежных и просчитанных путей,
Чтоб просветления достичь в душе своей;
А белый занавес уже скользит на сцену.
Ряд мачт четвертовал небесный свод наклонно.
К шоссе тянулся свет фонарного стекла.
На женщин я смотрел и каждую желал,
Их приоткрытых губ темнели полигоны.
Нет, мне не обрести уверенности сонной,
Что я любим навек, что не поставлен срок.
