Двенадцать зрителей | страница 58

В живописи мы разошлись: я считала величайшим художником всех времен Питера Брейгеля Старшего, о котором она имела самые смутные представления, а ей нравились Нестеров и Левитан. И тем не менее я регулярно рисовала для нее карикатуры на врачей, медсестер и больных, а она подкинула мне сюжет для будущего пейзажа: разрушенная кирпичная стена, а в проеме – синее небо, кукурузное поле, ласточки и огромный цветной дирижабль.

Я заметила, что настроение у нее меняется в зависимости от времени суток: с утра она обычно бывала веселой и улыбчивой, после полудня становилась задумчивой, а когда день переливался в вечер и за окном синели январские сумерки, ее задумчивость сменялась печалью, голубой и бездонной, как море. Она была явно старше меня, но я почему-то всегда воспринимала ее как неразумного ребенка, и, когда она грустила, я совершенно по-матерински прижимала ее голову к груди, ерошила ей волосы и молча баюкала ее, будто безвольную куклу.

Иногда ее печаль передавалась и мне: я предчувствовала нашу скорую разлуку. Она почти выздоровела, да и я поправлялась семимильными шагами. Еще несколько деньков – и ее увезут куда-нибудь в детдом, а за мной приедут родители, и я вернусь в родную деревню. А пока я цеплялась за смутную, абсолютно несбыточную мечту: вот я говорю папе и маме, что эта девочка должна стать моей сестрой, родители серьезно кивают и решают ее удочерить, а потом мы все вместе едем домой под зажигательную праздничную музыку.

В реальности получилось по-другому: мы расстались даже не попрощавшись! Просто однажды она исчезла, а позже мне сообщили, что за ней приехал молодой человек, ее родственник, и забрал ее в город.

Сбитая с толку, остаток дня я проходила как в тумане, а вечером, когда улеглась в постель, привычно засунула руку под прохладную подушку и нащупала там листочек бумаги. На нем был криво накорябан номер телефона, а под ним – имя: Аня Берс. И тогда я поняла, что мы обязательно встретимся вновь…

– Тебе не стыдно? – спросил я, глядя на белые штрихи дорожной разметки, сливающиеся в одну стремительно бегущую полосу.

Краем глаза я уловил, как она, сидя рядом, дернулась от этих слов, но промолчала, только вздохнула как-то прерывисто, как будто вот-вот разревется.

– Молчишь? Или, может быть, скажешь, что до сих пор меня не узнала, а?

Она не ответила, а полоса разметки побежала быстрее. Я перевел взгляд на спидометр: почти сто пятьдесят километров в час! Хоть мы и мчимся по трассе, а вокруг – ни души, все равно надо бы притормозить и успокоиться.