Двенадцать зрителей | страница 32

Я не успел увидеть выражение ее лица – только розовую куртку и белую повязку на голове, а потом водитель приоткрыл окно и сказал ей что-то, и она подошла и села к нему в машину. С того дня никто и никогда ее больше не видел.

Двадцать пятого декабря меня опять поставили работать в ночную смену. Я – официантка в круглосуточном дешевом ресторане для любителей вчерашних котлет, подогретых в микроволновке и подаваемых на бледных мокрых листиках салата с порыжевшими краями, коктейлей, смешиваемых по принципу: «Чем больше водопроводной воды, тем вкуснее напиток», – и засиженных мухами закусок, напоминающих гору помоев, утонувших в желтом хлюпающем майонезе. Будь мне хотя бы шестнадцать лет, давно бы устроилась в забегаловку получше этой, но мне едва исполнилось пятнадцать. Девятый класс я еще не закончила, поэтому хозяева кафе и ресторанов вполне резонно опасались проблем с законом, которых было бы трудно избежать, согласись они нанять меня ну хотя бы на полставки. А в этом убогом «едалищном» заведении я – свой человек. Здесь когда-то подавала сосиски с чаем моя мама, а в ресторанной кухне до сих пор моет посуду моя сильно пьющая тетка. Вот такой вот семейный подряд.

Хозяин этой демократичной обжорки ставит меня в ночную смену, чтобы, как он сам выражается, «не мучить людей», вынуждая их при дневном наплыве посетителей (в основном грузчиков и студентов) терпеть такую рассеянную неумеху, как я. И в самом деле, я постоянно путаю названия блюд, по нескольку раз переспрашиваю одно и то же, а заказ выветривается у меня из головы бесследно, стоит мне отвернуться от столика и сделать несколько шагов по направлению к кухне.

Работай я в дорогом суши-баре или в шикарном вип-заведении на главной площади города, я бы наверняка взяла на себя труд вызубрить меню, ежедневно настирывать, наглаживать и крахмалить единственную в моем гардеробе белую блузку; я бы причесывалась волосок к волоску и затягивала бы такой тугой пучок на затылке, чтобы смотреть на посетителей угодливыми японско-китайскими глазами и оскорбляться в лучших своих чувствах в ответ на их замечания, что вот этот вот длинный волос, плавающий в их картофельном супе, – мой.

Я непременно нашла бы в своей работе хоть какое-то утешение и романтику, прислуживай я в роскошном зале с белыми мраморными колоннами и высокими июльски синими потолками, под которыми навстречу мне выплывала бы целая флотилия покрытых ослепительными белоснежными скатертями столиков с красивыми конусами салфеток и серебром! Какой чудесной, милой, приглушенно щебечущей и сияющей улыбкой официанткой я могла бы стать! Но тут, в этой дурно пахнущей конуре с уродливыми перекошенными стенами, отвратительно липким, закопченным потолком, полчищами тараканов, мерзко хрустящих, когда их давишь, и мухами, облепившими тяжелые, как кирпич, сырые тортики, выставленные на витрину под мутно-желтое, заляпанное и захватанное пальцами стекло, я чувствовала себя так, будто отбываю наказание в тюрьме, и потому не считала нужным прилагать ни малейших усилий, для того чтобы сделать место моей неволи хоть капельку лучше.