— Я искал, — повторил Чалап, — нет родственников. Но есть некто, знавший его родителей и его самого самую малость.
— Зови! — сказал Трижды Величайший.
Я ходил по Аллее Стенаний и рыдал. Внутренняя боль распирала меня, мою бестелесную оболочку или то, что на земле, в том далеком временном мире, зовется душой. Я не вспоминал ничего конкретного, никакого отдельного своего греха, не вспоминал, потому что не забыл, нет, но и не помнил, я оплакивал и терзался болью оттого, что все земное, суетное, вся жизнь, которую я там провел, не могла быть разделена на поступки, ибо, вспомнив поступки, я мог бы найти оправдание каждому из них, а здесь, в этом вечном мире, отдельные поступки не имели значения, я рыдал, нес наказание за обман себя самого, за забвение собственной совести. То, что я испытывал тут, бродя и плача на Аллее Стенаний, невозможно передать словами, потому что на земле нет таких мук и такого отчаяния и слов таких нет, которыми можно было бы описать здешние страдания. Время от времени служители Трижды Величайшего стегали каждого из нас железными раскаленными прутьями, чтобы увеличить боль, но эти удары были как ласка в сравнении с той болью, которую мы, скитальцы Пустыни Стенаний, ощущали постоянно и к которой нельзя было привыкнуть, как привыкают люди на земле далее к самым тяжким болезням.
Я рыдал, мою оболочку вздувало, казалось, она лопнет, словно мыльный пузырь (ах, как похожа она была на мыльный пузырь, все мы тут были, как мыльные пузыри, прозрачны и невесомы), я орал от отчаяния, когда один из служителей, сказав:
— Тебя зовет Трижды Величайший, трепещи! — ударил меня своим прутом и я взлетел и шлепнулся во дворе владыки преисподней перед его диваном.
— Встань, — приказал Трижды Величайший.
Никто из нас не видел никогда Трижды Величайшего, при его имени трепетали не только жители земли, но ужас испытывали и мы, находящиеся уже в его внеземных владениях. Я боялся взглянуть на него.
— Встань, — повторил Трижды Величайший.
Я поднялся, взглянул на него и засмеялся: он был мал ростом, морщинист, лыс, халат на нем рван и сален, голые ноги кривы, словно рахит обезобразил их, ногти давно не стрижены, на большом пальце правой ноги приклеен мозольный пластырь.
— Как ты смеешь? — воскликнул Трижды Величайший. — Как смеешь ты смеяться надо мной? Ты надо мной смеешься?
— Я уважаю всякую личность, — сказал я. — Не в моих правилах смеяться над уродством…
— Что? — вскричал Трижды Величайший. — Ты назвал меня уродом?
