– А где же ты?
– В самом конце. – Я показала в сторону зала за углом в конце галереи.
Даррен потащил меня сквозь толпу – а в этот вечер в галерее собралась огромная толпа, куда бо́льшая, чем в день, когда приходили мы с Джулией, – и мы свернули за угол. Он остановился. Рука его обмякла, он отпустил мою ладонь. Даррен смотрел и смотрел широко раскрытыми глазами и не говорил ни слова.
Я тоже смотрела на себя, на свои изображения на стене. Пыталась увидеть все это его глазами. Он считал, что знает меня лучше всех, а здесь я была совсем иная, увиденная глазами другого человека. Он видел ту Люси, у которой еще не было Даррена. Люси, любящую другого. Люси, делящую с этим другим тайны и мечты, вдыхая в них энергию, наполняя собой. Не думаю, что у меня с Дарреном было нечто подобное. Для него оказалось не так-то просто увидеть меня твоими глазами. Я шагнула к нему, встала рядом, но он даже не пошевелился.
Наконец он посмотрел на меня – его глаза пылали злостью. Ревностью. И болью.
В тот вечер мы в первый и единственный раз поссорились – из-за тебя, конечно. Даррен хотел, чтобы я дала ему слово никогда больше не вступать с тобой в контакт, но, понимая его чувства, согласиться я никак не могла. И в конце концов мой умненький шахматист Даррен пошел на попятный и отказался от своего требования. Таким жалким, таким неуверенным в себе я его еще никогда не видела.
– Ты меня любишь? – спросил он.
– Да, люблю. Да, конечно люблю.
– А его ты любишь? – спросил он надтреснутым голосом.
– Нет! – твердо ответила я. – Я люблю только тебя.
И это была правда, по крайней мере, я тогда так думала. Я поклялась, что люблю его больше, чем когда-либо любила тебя, и что ты ему не соперник, поскольку у нас с ним семья, дети. К концу вечера мы помирились и успокоились. Занимались любовью. Уснули в объятиях друг друга.
После этого я решительно заставила себя на какое-то время выбросить тебя из головы. Мне помогла злость: очень уж задело, что ты поставил меня в столь дурацкое положение, когда, не спросив, выставил мои портреты. Я делала это ради Даррена, ради Виолетты и Лиама, ради нашей семьи. Но долго сердиться на тебя не могла. Ведь на самом деле я была очень даже польщена тем, что мои портреты вписались в эту ретроспективу. Мне льстило, что я столь много значила не только для тебя, но и для твоей работы. Распутывая этот сложный клубок чувств, в глубине души я трепетала при мысли о том, что ты назвал меня своей музой.
