Незадолго до последнего рейса в Териберку они были вдвоем, Машута гладила белье, сутуло возвышаясь над гладильной доской.
Старый утюг со свистом и шипением зарывался горбатым носом в ворох свежего белья, оставляя позади ровный глянцевый след. Пахло теплом и влагой. От усердия Маша смешно выдвигала кончик языка, на лбу то и дело вспухали вены и ложились морщины буквой М.
Жена добросовестно относилась к любой работе, не жалела ни сил, ни здоровья, многое успевала сделать: сварить кубанский борщ, заправив его старым салом; испечь брусничный пирог или содовые коржи; вкусно заварить чай; но лучше всего стирала белье. Тут все делалось медленно, со значением: сначала стругались два куска хозяйственного мыла, более часа белье кипятилось в оцинкованном бачке-выварке, потом большой лыжной палкой перекладывалось в ванночку, от белья валил пар, сладковато пахло; потом, закрывшись изнутри на щеколду, чтобы не мешал Федор, Машута долго хрустела бельем по ребристой доске, затем отжимала, закручивая к себе, по-женски, большие белые простыни ложились тяжелыми жгутами в эмалированный таз. И, наконец, главное — белье сушилось на ветру и солнце, посреди унылого двора, на проволоке, растянутой меж трех рыжеватых досок-шестидесяток.
Громотков же к домашним обязанностям относился равнодушно, считая всякое другое дело, кроме работы на «Державине», пустым, никчемным. Правда, бачок туалета, газовую плиту и водопроводные краны держал в исправности, то же самое было его заведованием и по судну. Однако из ложного самолюбия покупал жене то электрическую кофемолку, то стиральную машину, то электрический утюг, но бережливая Машута, искренне радуясь покупке, вскоре прятала ее, видимо полагая, что машина или утюг могут испортиться, сломаться, в то время как она, Машута, никогда не сломается и не выйдет из строя.
«Куда все подевалось?» — глядя на жену, сокрушался Громотков.
Маша перехватила взгляд мужа.
— Ты о чем, Федор?!
Громотков смутился, отвел глаза в сторону:
— О старости!
Жена не понимала или не желала верить тому, о чем говорил муж, так как считала подобные мысли сущей безделицей; в то же время отдаленный, скрытый смысл слов начал доходить до нее.
— И вам, мужикам, говорить о старости? — возмущенно, с непонятным упорством и удивлением спросила она. — Вот уж бездельники!
И, смахнув набок крашеную прядь волос, уставилась вперед жестким взглядом, словно отодвигая подальше то единственное, что может сказать ей правду, — золотисто-тусклое зеркало, бабушкин подарок.
