Мать, не видимая за дрожащей ситцевой занавеской, пришептывала, гукала, сладко уговаривала мягким говорком дитя, а то вдруг закипала, сердилась, но ребенок все плакал, не переставая, жалобно и тоскливо.
— Санечка! Сашуня! Миленький мой, успокойся! Ну поглядите сюда, поглядите на него! Что же это с тобой делается, горюшко мое?! А?!
— Мальчонка али девка? — неожиданно спросил другой, старушечий, голос.
— Да дите! — ответила молодая, сердясь на незнакомку за ее вмешательство.
И снова, обращаясь к ребенку, проговорила:
— Ну надрывайся, надрывайся, шельмец, может пупок накричишь…
— Чего делала?!
— Да усе уж, — расчувствованно продолжала молодая, — и клизмочку, и водички давала с сахаром. Кричит себе — и все, в каюте кричал, здесь кричит, ох и замуздыкалась я с ним.
— А батька где же?
— Батьки на сегодняшний день нету! Он нас на блондинку променял, шесть месяцев паразита с моря ждали, а он с буфетчицей на юг устебнул.
— А ты к партейным обращалась?
— Да че партейные, не такие мужики, что ли?!
— Эхма! Как была спокон веку антогонизма между полами, так вся и осталась… А может, щетиночка на спинке повылезла?!
— Да вроде бы нет! — растерянно ответила молодая. — Я мякишем усю до попки прокатала, еще яичком вареным.
— А ты попробуй через дверную ручку умыть его.
— Как это?!
— Средство такое!!!
— Да будет вам мистику разводить!
— Мистика не мистика, а средство хорошее.
Потом строго и требовательно приказала:
— А ну-ка, мать, дай сюда мальца, а то и верно замуздыкалась.
И, взяв на руки ребенка, она певуче стала его баюкать и беспрестанно говорить что-то бессвязное, пустое, но сердечное и приятное для слуха, спокойные материнские слова.
— А-а-а… — пела она который раз, в перерывах между словами.
Так она ходила мимо иллюминатора, то появляясь в нем, на просвет, то исчезая. Ровный ли голос женщины подействовал на ребенка или еще что, но он заснул, причмокивая и всхлипывая во сне.
— На, бери, день на ночь поменял, — сказала старуха.
Механик тихо лежал, укрывшись простыней до подбородка, отдыхал, блаженно перебирая в сознании разговор женщин: старой, чей четкий контур то возникал, то расплывался на мутной синеве занавески, и беспокойной молодой матери, видимо южанки, которая несла свое бесценное жадное до еды, чмокающее во сне дитя.
— Искусственник?!
— Како там!! Молочник!! Питюнь растет! Усю грудь вытягнет, пока наисца. Весь в батьку-подлеца: того легче похоронить, чем накормить, — прибавила молодка не то с гордостью, не то сердито.
