— И это тоже. Можешь ты перевести название?
— Вельшбоден?
— Genau.
Местный диалект сильно искажал Hochdeutsch[22], с которым я вырос благодаря моей матери, и частенько случалось так, что я вообще ничего не понимал. Я уныло помотал головой.
— Слово Walscher, или Welsher, или сколько других его искажений не существует в округе, — ключевое слово для того, Джереми, кто хочет понять, какой мусор заметают тут под ковер.
Он намекал на этническую вражду, которая началась после Второй мировой войны и о которой я немало слышал.
— Итальянцы против немцев, немцы против итальянцев? Белфаст со штруделем?[23]
— Walscher означает иностранец, чужак. Пришлый. Но в дурном, уничижительном смысле. Вот почему я купил землю за смешную сумму. Потому, что на ней жили Walscher.
— Но конфликт…
— Конфликта больше нет благодаря туристам и Господу Богу. Но где-то под спудом всегда тлеет искра…
— Неприязни.
— Мне нравится, хорошее слово. Корректное. Именно так. Этнический конфликт между хорошо воспитанными людьми. Но в шестидесятые годы, когда мать Эви и Маркуса вышла замуж за коммивояжера из Вероны, этнический конфликт проходил под взрывы бомб. В свидетельстве о рождении фамилия Эви значится как Тоньон, но если ты спросишь у местных, тебе ответят, что Эви и Маркус звались Баумгартнер, по материнской фамилии. Понимаешь? Наполовину итальянское происхождение оказалось перечеркнуто. Мать Эви вышла замуж за итальянца: можешь представить себе, что означал в те времена смешанный брак?
— Уж никак не красивую жизнь.
— Никоим образом. Потом муж ее бросил, а алкоголь уничтожил ту последнюю малость здравого смысла, какая еще оставалась у нее в голове. Маркуса вырастила Эви.
— Мать еще жива?
— Мать Эви умерла через пару лет после того, как мы похоронили ее детей. На кладбище она не явилась. Мы зашли к ней домой: она валялась на полу, на кухне. Была пьяная в стельку и все спрашивала, не хотим ли мы… ну, не хотим ли…
Вернер засмущался, и я выручил его, задав вопрос:
— Она промышляла проституцией?
— Только когда кончались деньги, которые ей удавалось скопить, подрабатывая то тут, то там.
Мы еще немного прошлись в молчании. Я слушал, как кричат гагары и чирикают воробьи.
Проплывавшее облако затмило солнце, потом продолжило свой путь на восток — мирное, безразличное к трагедии, о которой Вернер рассказывал мне.
— А Курт? — спросил я, чтобы нарушить молчание, которое начинало меня тяготить.
— Курт Шальтцманн. Старший из троих. Он тоже был славный малый. — Вернер остановился, отломил ветку от сосны с темным узловатым стволом. — Знаю: в подобных случаях всегда так говорят. Но поверь мне: они вправду были славные ребята.
