Значит, другие персонажи поэмы мертвенны до конца, не имеют с человеческой природой ничего общего? Категоричность ответа на этот вопрос противоречила бы тонкости гоголевской художественной мысли.
И. Анненский, в духе знакомой нам концепции, писал, что у Гоголя есть просто «люди-брови», «оставляющие в нас такое чувство, что больше ведь ничего для человека и не надо». Но как раз «люди-брови» — имеется в виду прокурор из «Мертвых душ» — ярче всего и свидетельствуют об обратном.
Человек, в котором самой примечательной чертой было непроизвольное подмигивание и который, казалось, отвык от всякой мыслительной работы, вдруг — под влиянием необычайных событий — «стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того ни с другого умер». И тогда обнаружилось, что «у покойника точно была душа…». В. Розанов, еще до И. Анненского назвавший Гоголя «гениальным живописцем внешних форм», утверждал, что для автора «Мертвых душ» «исчезли великие моменты смерти и рождения». Между тем писатель именно по поводу прокурора, то есть одного из самых ничтожнейших обитателей созданного им художественного мира, торжественно-печально говорил: «…Появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке…»
Создается впечатление, что человеческое существует, но оно бесконечно далеко запрятано под корою пошлости и мертвенности, как душа «у бессмертного Кощея», и нужно какое-то чудо, какое-то невероятное усилие, чтобы все перевернуть и оживить. Ожидание чудесного толчка, вдохновенного призыва «вперед» разлито в атмосфере гоголевского художественного мира.
Словом, внешняя простота и схематизм событий и персонажей у Гоголя обманчивы. Гоголь — весь в оттенках, в тончайших переходах и переливах, и к его читателю можно обратить то требование, которое писатель применял к самому себе: «Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд».
Ю. МАНН
