От второй сельской школы до Максимова дома улицей идти меньше километра. Но Максимов отец, известный на все Скальное паровозный машинист, отдал сына в первую, заводскую школу, до которой идти надо было километра три. Во-первых, в заводской учились дети всех отцовых друзей и коллег - "станционных", а во-вторых, почему-то Карпу Зализному казалось, что в "заводской"
учителя и умнее и ученее, потому что они были "солиднее", то есть лучше и совсем по-городскому одеты...
Как-то пасмурным, дождливым днем в конце октября Максим понес отцу на станцию обед в плетеной соломенной кошелке. В конце улицы, недалеко от переезда, разлилась после вчерашнее дождя на всю мостовую мутная, разболтанная десятками подвод лужз. Пройти можно было только узенькой тропкой мимо глухих высоких ворот багажного кассира Ивана Сторожука. И как раз у самых этих ворот молча, опасливо озираясь по сторонам, стояла маленькая девочка с большим, сбитым из фанеры зеленым ранцем за спиной. На пухленькой левой ручонке болталась на веревочке в полотняном мешочке "невыливайка". А напротив девочки, загородив дорогу, сидел у всрот тощий, с облезлым боком, пестренький щенок. Широко расставив кривые передние лапы и присев на заднке, щенок, явно заигрывая с девочкой, лениво, но довольно громко тявкал. Зальется, потявкает и смолкнет, подождет, наклонив голову набок, - одно ухо кверху, другое свисает на глаз, - и с любопытством смотрит на девочку.
А девочка стоит, испуганная, растерянно озирается и, не видя, кого бы можно позвать на помощь, и не решаясь громко кричать, молча заливается горькими слезами.
С ходу, не глядя, Максим двинул щенка сапогом. Тому, видно, не раз уже попадало от мальчишек, и он, обиженно взвизгнув, умолк и юркнул в подворотню.
- Ну, шагай, мамина кислятинка! - хлопнул ладонью по зеленому ранцу Максим.
Но девочка, ступив несколько шагов, снова в нерешительности остановилась - лужа в этом месте переливалась через тропку нешироким ручейком.
Максим повесил кошелку на забор, взял девочку под мышки, и мгновенно непреодолимая преграда осталась позади. Потом снял кошелку и, уже совсем машинально дернув кончик белой, в горошек, видимо материной, косынки, провел им по пухленькой детской рожице, стирая частые слезы. И тут же, словно устыдившись своей сентиментальности, показал девочке язык.
- Бе-е-е! Мамина кислятинка!
- Сам ты кислятинка! - обозлилась спасенная и тоже высунула язык. Сам! - И снова выступили из глаз и покатились по щекам большие, как весенняя роса, сердитые слезы.
