В карманы, которые были в любом его костюме, он опустил две бутылочки с теплой соленой водой на случай, если потребуется прополоскать горло на сцене. Когда все было готово, Марио подал ему амулеты — витой коралловый рог, освященные медали и старые монеты, связанные золотой цепочкой.
В дверь постучали, и ассистент режиссера спросил, готов ли мистер Карузо. Перед выходом Энрико обратился с мольбой о помощи к своей умершей матери; сама мысль о ней придавала ему мужества. Никто никогда не желал ему удачи, потому что он считал это дурным предзнаменованием.
Энрико часто спрашивали, какую роль он любит больше всего. Он всегда отвечал, что такой роли нет.
— Каждая роль требует большого труда, а поэтому я пою то, что мне нравится, и люблю все, что пою, — говорил он.
Особенно любил он петь в «Еврейке». В этой опере он мог показать себя не только большим певцом, но и настоящим актером. Публика больше всего любила его в «Паяцах». Я наблюдала за ним из-за кулис, когда он пел «Vesti la giubba», и ощутила, до какой степени он входил в образ. Я видела, как он в изнеможении падал на сцене, как в течение пяти минут плакал в своей уборной после окончания первого акта, а потом выходил из нее, весело насвистывая и подшучивая над хористами.
Публика неизменно бывала потрясена, каким бы ни являлось его действительное состояние в тот момент. Как-то я спросила, в чем состоит секрет его могущества.
— Я многое перенес за свою жизнь, Дора, и слушатели чувствуют это в моем пении. Кто ничего не пережил, не может хорошо петь. После одного особенно сильного потрясения я стал петь по-новому. Это произошло в Лондоне. Я остался совсем один, если не считать моего слуги Мартино. Именно с этими чувствами надо петь Канио. Я уже пел тогда в течение ряда лет, но в тот вечер я стал больше, чем просто хорошим певцом.
За десять лет до случившегося — Энрико было тогда двадцать четыре года — он впервые пел в Ливорно партию Рудольфа. В той же опере с ним дебютировала сопрано Джакетти. Она была молода и очень красива. Они горячо полюбили друг друга. По многим причинам они не могли пожениться, но вели совместную жизнь. Через некоторое время родился Фофо, а потом и Мимми. Такие отношения были неприятны Энрико, но он очень сильно любил ее, хотя она часто заставляла его страдать. Он купил для них в Лондоне дом с садом. Энрико не мог все время оставаться с ними. Однажды он уехал до начала сезона в Лондоне петь в Южную Америку и, как всегда, оставил
