Я попросила торговца из фойе принести цветы, и мы бросали розы, гвоздики, фиалки в восторженную толпу.
Больше, чем признанием его «величайшим тенором мира», Карузо был польщен тем, что его именем назвали... скакового коня. Он ничего не смыслил в скачках, но регулярно просматривал информацию о бегах, ища сообщений об успехах своего тезки. Этот «Энрико Карузо» никогда не выигрывал, но Энрико каждый раз ставил на него десять долларов.
Энрико услышал впервые свой голос таким, каким его слышат другие, в грамзаписи. Слушая свои пластинки, он говорил с восхищением:
— Хорошо. Это прекрасный голос, - но добавлял с оттенком грусти: — С превосходным голосом нетрудно достичь вершин искусства, а вот удержаться на них очень трудно.
И в самом деле - он был рабом своего таланта. Чем больше он пел, тем больше публика требовала от него. Все свои силы он вкладывал в творчество. Часто он пел не столько потому, что хотел этого, а потому, что это было необходимо. Он стремился ко все большему совершенству и не допускал никакого снисхождения к себе. Из-за пения он не мог спокойно есть, пользоваться благами жизни, хотя давал все это другим. Однажды, после блестящего выступления, он сидел дома за ужином с глазами полными слез и ничего не мог есть.
— Что с тобой? — спросила я.
Он протянул руки и сказал:
— Я выгорел дотла. Остался один пепел.
Было бесполезно говорить о том, что он пел божественно, что его вызывали пятнадцать раз. Именно это и стало причиной, его слез. Я понимала это и молчала. В тот момент следовало молчать.
Мы часто бывали в маленьком ресторанчике на 47-й стрит. Энрико всегда узнавали, и он любезно кланялся и здоровался с окружающими, в то время как Дзирато прокладывал нам путь сквозь толпу. Мы заказывали цыплят, овощи, фрукты, сыр и кофе. Энрико не пил вина. В этом ресторанчике скатерти были грубыми, серебряные подносы и тарелки — тяжелыми. Пане — содержатель ресторанчика — прислуживал нам, а готовила его племянница. Хозяин заведения был стар и безобразен. Несколько лет назад Энрико помог ему в беде.
Основной причиной нашего посещения служило то, что после завтрака Пане приносил колоду карт и они с Энрико часами играли. И вот в этом старом ресторанчике я, разряженная в соболиные меха и жемчуг, с умилением наблюдала, как два давних друга играли старыми итальянскими картами.
В день спектакля в нашем доме не звучала музыка, а Энрико очень мало разговаривал. В этот день он раскладывал пасьянсы, рисовал карикатуры, приклеивал газетные вырезки или разбирал коллекцию золотых монет, которую начал собирать в 1907 году, когда пел в Париже в театре Сары Бернар. После свадьбы он передал мне коллекцию марок, и я разбирала ее, сидя напротив него, также молча и сосредоточенно, как и он. Он часто говорил, что больше любит рисовать, чем петь, и хотя никогда не обучался рисованию, был искусным карикатуристом. Рисуя шаржи на самого себя, он не смотрелся в зеркало, а только ощупывал лицо левой рукой. Была издана книга его карикатур, и каждый день он рисовал шаржи для «Ла Фоллиа». Когда-то Марциале Сиска, издатель газеты, предложил ему большие деньги за ежедневные карикатуры, но Энрико ответил:
