Страшно горюя, я не могла говорить об Энрико и старалась не вспоминать прошедшего. Все же каждый день я часами просиживала за столом, отвечая на письма. Они приходили отовсюду, от самых разных людей, любивших его божественный голос. Одно из посланий пришло из Германии. В нем было написано: «Еду» и стояла подпись «Скол». Он все не приезжал, а когда наконец появился, рассказал, что выехал из Германии в день смерти Энрико, но был арестован на границе. Он вез с собой все свои сбережения - 5000 долларов, но не знал , что нельзя вывозить деньги за границу. Его посадили в тюрьму, все деньги забрал и, и у него не осталось ничего, кроме костюма, который был на нем. Обо всем этом он рассказал очень кратко а потом замолчал.
— Могу ли я увидеть его? — спросил он наконец.
Я сказала, что не пойду с ним, но он может увидеть Энрико, лежащего в стеклянном гробу. Он поблагодарил меня и ушел на кладбище. Вернувшись, он долго стоял, глядя в небо, около меня на террасе и после долгой паузы произнес:
— Я наклонился к нему и прошептал: «Вы узнаете бедного старого Скола?». Но он не ответил мне.
Это было все, что он сказал, но с этого момента я обрела способность плакать. Я посоветовала ему остаться в Неаполе и сказала, что возьму его с собой в Америку.
В сентябре я отправилась в Синью. Впервые я осталась одна — без итальянских родственников, банкиров и юристов — и могла подумать о возвращении домой. Мартино показал мне цветы, посаженные по распоряжениям Энрико, присланным из Нью-Йорка. Они цвели прямо перед окном моей комнаты. Я обошла весь дом: кухни и кладовые, погреба и пустые комнаты. Все находилось в образцовом порядке. Из Сорренто было получено белье, купленное нами. Я распаковала его. С рояля я убрала ноты, забытые Энрико. Я знала, что в один прекрасный день вновь услышу его голос, записанный на пластинки. Мысль, что это может случиться в чужом доме, была невыносимой. Я должна была приготовить себя к этому испытанию здесь, пока я одна. Как-то днем я отослала всех слуг, выбрала одну из самых веселых его песен — «Luna d’estate»[10] и завела граммофон. Его голос снова зазвучал в комнате, сердце мое сжалось. Я слушала, почти ничего не соображая, пока не увидела Глорию, вбежавшую, споткнувшись о порог, с протянутыми руками и кричащую: «Папа! Папа!».
Все дела были закончены. Настала пора уезжать из Италии. Марио и Брунетта просили разрешить им проводить меня во Францию и заботиться обо мне до отплытия в Америку. Марио не хотел служить никому после Энрико и собирался устроиться на работу в один из магазинов Флоренции. Я подумала, что для Брунетты будет лучше, если у него в распоряжении окажется собственный магазин, и купила ему его.
