И вот тут — может быть, отчаяние подсказало — он догадался, что ему делать. Вот же как просто все может решиться. Не надо просить Брюллова… Надобно к государю обратиться ему самому, никто другой не скажет того, что нужно. Надо рассказать государю о золотом веке. Разве это только мечта Николая Рожалина и Александра Иванова? Это вздор, что все зло в самодержавии заключено. В нем может быть и средоточие добра. Нужно только разбудить государя, воззвать к его человеческим чувствам. А уж вместе-то с государем разве трудно приблизить век золотой? Александру в эту минуту захотелось подружиться с государем, открыть ему свое сердце…
Он взял первый попавшийся альбом, схватил карандаш и решительно вывел на чистом листе:
«Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь! Ваше высокое внимание, — Александр зачеркнул «Ваше высокое» и продолжил: — С чувством глубочайшего благоговения к особе Вашего Императорского… — эту фразу он тоже зачеркнул, потом написал: — Государь, прошло уже семь лет с той поры, как дерзнувшие смутить Ваш покой при восшествии на престол томятся в далекой ссылке. Верните их, чтобы истребить последнюю ненависть к самодержавию…»
Здесь он остановился, решимость его как-то сама собой поубавилась… А дальше что же? Писать — «верните моему отцу его место»? Не смешно ли будет царю такое письмо?..
Нет, письмо тут ничего не решит. Только не дай бог вызовет новый царский гнев. Страшен государь в гневе…
Александр верил Тургеневу, да и без него понимал: крестьяне должны быть освобождены, все крепостные раскрепощены. Но разве это разрешит все печали Русской земли? В семье батюшки и сейчас живет крепостная Арина, которая девчонкой еще была дана матушке в приданое и давно стала членом их семьи. Трудно ли ее освободить?.. Но разве с этим восстановится батюшкино положение?.. Надо хлопотать об освобождении народа, но еще больше хлопотать надо, чтобы люди счастливы были и добры.
На дворе потемнело. Александр убрал ширму, закрывавшую днем ярко-зеленый цвет вьющегося винограда и миндаля, и в эту минуту рядом, в монастыре святой Троицы, послышалось многоголосое пение. Там шла служба, и монахини запели гимн богородице:
— Ave Maria…
Монахини всегда пели в этот час, он каждый вечер слушал их чистые голоса, и всегда это было как в первый раз. У него слезы навернулись от щемящей боли, от безысходности.
Он вырвал из альбома исписанный лист, смял, бросил. Этот гимн, это пение вдруг подсказали ему: он сам должен искать способы сделать и царя и всех людей добрыми, равными во всем. Он сам должен исправить мир, сделать его справедливым.
