Я любил Ольгу Федоровну, любил с первого дня, как увидел ее, даже еще до этого, я полюбил ее и продолжал настаивать на своем: "Она символ, символ блокады, нельзя блокаду лишать символа". Слово это, тупо повторяемое, как ни странно, озадачило… Ольге поставили на вид"[130].
Расставались они почти десять лет.
Эта любовь зародилась там, где отовсюду смотрела смерть, и победить ее можно было только страстью. Хотя какая страсть, когда вся энергия уходила на выживание? Но судьбы Берггольц и Макогоненко сплавились в те блокадные дни и ночи, и, чтобы разъять этот союз, должно было произойти что-то равное ему по силе.
…После смерти Николая раздавленная горем Ольга уехала в Москву. Макогоненко молит ее о возвращении. Без нее город другой; ее голос, ее стихи необходимы погибающим ленинградцам, он не может жить без нее… Его живой порыв во многом определил дальнейшую судьбу Ольги. Она вернулась туда, где была нужна. Все лучшее, что она делала в жизни, было движимо любовью.
Пьеса "Они жили в Ленинграде", которую Берггольц и Макогоненко писали после войны, пытаясь отрефлексировать свой блокадный опыт, стала их общим делом, потому что они по-настоящему были вместе. А кроме того, – уютный дом, друзья и всегда щедро накрытый стол.
Но послевоенные времена становились все страшнее. Обретенное за время войны счастье дружества, верности, честности, единства с людьми все больше и больше уходило в прошлое – и вместе с тем возрастало в своей ценности. Теперь только та, прежняя жизнь стала казаться подлинной и настоящей. В этот безвыходный капкан попали и Ольга с Макогоненко. Они и хотели бы вернуться в те дни, когда началась их любовь, но разве это было возможно? Жар их чувства угасал, оба это с болью ощущали, но каждый винил другого.
Ненадолго боль помогало притупить спиртное, и состояние опьянения становилось Ольге все более необходимым. Но то, что для других выглядело как простительная слабость, для Макогоненко с течением времени превратилось в жизнь с женой-алкоголичкой.
Он не мог справиться с бедой. Он оправдывался перед матерью Ольги и необузданной Мусей, объясняя, почему не забирает жену из больницы, – они ему не верили. В дневнике Ольга комментировала его слова "Я не зову ее домой – ее тут исключат из партии": "…Но он знал, что из партии меня не исключат, и сам же убеждал меня в этом. Он твердит "ей нельзя возвращаться в Ленинград, я лучше буду ее навещать"… Нет, тот звонок не был провокацией, звонок, которого я ждала уже несколько лет, подозревая, что у него есть "вторая жизнь". У него – "роман", и видимо, – "серьёзный"".
