А над всем этим висело яркое закатное солнце.
Сидор Силыч был уверен, что преследователи пойдут по звериной тропе и непременно выйдут на поляну. Вот как они дойдут до вон того камня, так он и выстрелит. Конечно, надо бы поближе устроиться, чтобы наверняка, — хоть бы вон за тем бугорком, — но тогда у него не остается места для маневра. Хорошо, если их двое-трое, а если четверо-пятеро? А у него всего четыре патрона. Да и стрелял он давно, лет, почитай, пятнадцать назад, так что неизвестно, как получится. А когда-то был призовым стрелком, и на германской в его обязанности входило во время атаки снимать вражеских пулеметчиков.
Сидор Силыч уложил винтовку в развилку между корнями, прицелился несколько раз сперва в камень слева от тропы, потом в пенек, торчащий справа, тщательно совмещая прицельную рамку с мушкой, убрал из-под локтей веточки и камешки, долго укладывался поудобнее, раскинув ноги и уперев подошвы сапог в сдвинутую ими землю.
Ждать пришлось долго. Солнце за спиной оседлало хребет, лучи его скользили по склону сопки, тени вытянулись и загустели. Сидор Силыч решил уж, что преследователи миновали его стороной, потому что хоть и в гору, но ходоки они, должно быть, хорошие, и давно бы им следовало подняться сюда. Не исключено также, что решили заночевать внизу, у воды.
От напряжения у Плошкина стали слезиться глаза. Он вспомнил, что на германской ему перед атакой взводный давал сахару для остроты зрения, и, достав из туеса измятый кусок пчелиных сот, стал жевать сладкую массу, время от времени закрывая глаза, чтоб отдохнули.
И сладость меда, и запах весеннего разнотравья, нагретого солнцем, потянули память Сидора Силыча в родную сторону, на Рязанщину, в деревню под названьем Переверстенье. Там тоже сейчас все цветет, уже давно отсеялись, и зеленя вымахали, поди, будь здоров какие, а на огороде вокруг четырех ульев с утра до вечера гудит и гудит радостным гудом, будто какая-то часть самого Плошкина, рассыпавшаяся на множество живых комочков, носится над зелеными полями, садится на цветки и, переполненная жизнью, торжествует в вечернем воздухе, пропитанном запахами и непонятной грустью.
Как-то там сейчас, без него? Как дети, как жена его, Домна Егорьевна? Небось, затянули всех в колхоз, скотину побрали, а братан его меньшой, шелопут Федька, верховодит в деревне, наводя новые порядки. И-эх-хе-хе, жизня наша…
Солнце медленно убиралось за скалы, освещая поляну красноватым тревожным светом; тени расплылись, наполнились воздухом; из глубины долины, как опара из квашни, попер туман, поглощая деревья и скалы.
