Первый горящий факел Пашка передал Плошкину, второй Ерофееву, третий взял сам.
— С богом! — произнес Сидор Силыч, перекрестился и решительно сунул факел в кучу сухого хвороста.
Через несколько минут огонь с ужасающим треском и гулом, всасывая в себя воздух и все, что плохо держалось, пожирая мох и хвою, широкой полосой попер вверх по склону, охватывая в одно мгновение огромные ели, кедры и пихты, расползаясь в стороны, как дикое чудовище, вырвавшееся из заточения на волю.
— Ось, нехай попрыгають! Ось им! Ось! — выкрикивал Пашка Дедыко, блестя выпуклыми хохлацкими глазами, сам же и подпрыгивал на месте, грозя кому-то кулаком.
Жар становился нестерпимым, и они заспешили вниз.
* * *
Кривоносов с Игаркой едва начали подниматься вверх, как потянуло гарью. Они остановились. Идти дальше не имело смысла. Надо было либо пережидать пожар, либо обходить его стороной.
— Однако, моя думай — ходи туда надо, — показал Игарка на север.
— Чего они туда попрутся? Им в другую сторону нужно.
— Моя думай — они река ходи, плот делай, плыви река шибко быстро. Моя каторга хорошо понимай.
— Что ж, может, оно и верно, — задумался Кривоносов, пожалев, что не спросил у старика о маршруте, выбранном беглецами. — А если они попрут напрямки? Что тогда?
— Каторга хитры человек будет, каторга напрямки не ходи. Моя знает. Мы ходи туда, там тайга нету, два лета гори, каторга не знай, каторга тайга ходи так, мы ходи так, река ходи, там жди, каторга ходи — мы хватай.
И они спустились в лощину и двинулись на север.
В это время Георгий Гоглидзе в растерянности стоял почти на самом гребне хребта. Снизу, с другой его стороны, уже пыхало жаром. Вверх, к белесому небу, стремились горячие токи воздуха. В них, кружась и толкаясь, мельтешили листья, мелкие ветки, хвоя. Они достигали определенной высоты и куда-то пропадали, а вместо них на этой высоте вспучивались сизые дымы, свивались в вихри и поднимались еще выше рассерженными духами огня.
Гоглидзе знал горы. Знал он и лесные пожары, но он не знал, куда ему податься: впереди огонь, позади погоня — там и там смерть.
Гоглидзе сегодня проспал. Все от того, что слишком много съел вечером дикого меда. Обычно он просыпался раньше всех из боязни, что его могут бросить, лежал тихо, ждал, когда проснется Плошкин.
Гоглидзе в лагере чуть больше полугода, еще не успел обвыкнуть, приспособиться. Жизнь не научила его бороться, природа наделила его слабым телом, душу его сломил арест, нелепое обвинение в том, что он в школе своим ученикам внушал контрреволюционные идеи, прославляя прошлое России и Грузии, их великих царей, государственных деятелей и поэтов, что при меньшевиках состоял членом комитета народного образования и тем самым будто бы боролся против установления в Грузии советской власти, словно учитель выбирает власть и может при каких-то условиях перестать быть учителем.
