– Но у меня нет с ней никаких отношений! – раздраженно всплеснул руками Адейеми. – Я не видел ее тридцать лет, пока вчера она не оказалась у моего номера! Я ее даже не узнал. Неужели вы не понимаете, что здесь происходит?
– Обстоятельства причудливы, согласен с вами, но давайте пока забудем о них. Меня больше заботит состояние вашей души.
– Моей души?
Адейеми развернулся на каблуке. Приблизил свое лицо к Ломели так, что тот почувствовал сладковатый запах его дыхания.
– Моя душа полна любовью к Господу и Его Церкви. Я сегодня утром ощущал присутствие Святого Духа, – вы, вероятно, тоже, – и я готов взвалить на себя эту ношу. Неужели единственный грех тридцатилетней давности лишает меня этого права? Или делает меня сильнее. Позвольте мне процитировать вашу собственную вчерашнюю проповедь: «Пусть Господь дарует нам папу, который грешит, просит прощения и продолжает нести свое бремя».
– И вы попросили прощения? Признались в своем грехе?
– Да! Да, я признался в своем грехе тогда же, и мой епископ перевел меня в другой приход, и я больше никогда не грешил. Такие отношения в те времена не были редкостью. Безбрачие – культурно чуждое понятие для Африки, вы это знаете.
– А ребенок?
– Ребенок? – Адейеми вздрогнул, замялся. – Ребенка воспитали в христианской вере, и он до сего дня не знает, кто его отец… если только его отец и в самом деле я. Вот и весь ребенок.
Он в достаточной мере овладел собой, чтобы теперь смотреть на Ломели гневным взглядом. Еще одно мгновение, и его позиция будет непоколебимой – дерзкий, оскорбленный, великолепный. Он мог бы стать для Церкви грандиозной фигурой, подумал Ломели. Но потом что-то словно надломилось в Адейеми, и он резко сел на край кровати и сцепил руки на затылке. Он теперь напомнил Ломели когда-то виденную им фотографию пленного на краю вырытого рва в ожидании расстрела.
Какой это был ужас! Ломели не помнил более мучительного часа в своей жизни, чем тот, который он провел, слушая исповедь сестры Шануми. По ее словам, она, когда все это началось, еще даже не была послушницей, всего лишь претенденткой, ребенком, тогда как Адейеми был священником прихода. То, что произошло, фактически называлось растлением малолетней. В каком же грехе должна она была исповедоваться? В чем состояла ее вина? Но она всю жизнь несла на себе это бремя, которое не давало ей покоя. Хуже всего для Ломели был момент, когда она показала ему фотографию, сложенную несколько раз до размеров почтовой марки. На снимке он увидел мальчика лет шести-семи в рубашке без рукавов, который улыбался в камеру: хорошая фотография из католической школы, на стене за мальчиком – распятие. Складки, образовавшиеся от многочисленных сгибаний и разгибаний фотографии на протяжении четверти века, так повредили глянцевую поверхность, что казалось, будто мальчик смотрит из-за сетчатой решетки.
