Какая длинная и какая короткая жизнь! Прожито много лет, пережито много неприятностей, испытано немало радостей. Но чего больше было? Кажется, все-таки радостей. Не растрачивал ли он дни по пустякам? Кажется, нет, потому что почти каждый вечер выходил на сцену, неся людям хоть какое-то ощущение счастья.
Вспомнил Панов и далекое прошлое, войну, когда во время бомбежки поезда, укрывшись с дочерью в канаве, он крепко прижал ее к себе, маленькую, дрожащую, прикрыл собою и мысленно шептал: «Господи! Пусть меня убьет, лишь бы она жила, она ведь такая маленькая и веселая…»
А несколько дней назад Панов после долгих размышлений решился все-таки сделать важное, как ему казалось, дело. Известный актер области, он лежал в отдельной палате, к нему свободно пускали жену и дочь, и это тоже повергало его в смятение — не потому ли это, что он совсем плох?
Утром, когда дочь вышла за чистым стаканом, Панов поманил к себе жену и тихо, почти шепотом, сказал ей на ухо:
— Отправь ее куда-нибудь и вернись. Обязательно. Нам нужно серьезно поговорить.
Она удивленно посмотрела на него. Он приложил палец к губам.
Жена вернулась, поцеловала мужа, присела возле кровати.
— Дай мне твою руку, — сказал он и после томительной паузы подергал зачем-то ворот рубашки, словно он стал тесен, и неожиданно звучно, как на сцене, проговорил:. — Выслушай меня спокойно. И прошу — не перебивай… Я все обдумал, я знаю, что ты будешь возражать, уговаривать меня… Не надо. Ты же знаешь, что я не из пугливых. У каждого из нас есть на этом свете свои обязанности. Не возражай, — сказал он, стараясь побороть волнение и видя, что у жены шевельнулись губы. Я… я хочу написать завещание. Но именно сейчас, пока я еще все помню и понимаю. И надо сделать кое-какие дела… Собственно, вероятно, уже можно заказать памятник. А похорони меня рядом с матерью. В общем, мне было бы спокойнее, если бы ты все это обещала сделать…
Он сам слышал, как хорошо звучит его голос, как твердо, и от этого почувствовал некоторое облегчение.
Жена смотрела на него испуганными глазами.
— Шура, что ты? Как ты можешь это говорить? — сдвинув брови, растерянно промолвила она. — У тебя же ничего серьезного. Это невозможно. Нет! Нет!
— Если хирург берет в руки нож — это уже серьезно.
Панов понимал, что жена взволновалась до крайности, но не намерен был сейчас думать о ней. Лицо сморщилось, он боялся операции, он так ее боялся, что казалось, сердце вот-вот с хрустом переломает ребра.
