С каким-то смутным, необоримо мучительным трепетом Петр дожидался, что она договорит начатое, понимая, что всё сказанное им до этой минуты не имело даже отдаленно отношения к тому, что он приготовил, к тому, что он должен был сказать, и что сказать приготовленное теперь попросту немыслимо.
Луиза больше не произносила ни слова. Уткнувшись окаменевшим взглядом в пол, так что локоны закрыли ее лицо, она крошила ногтями пробку от бутылки.
— Не знаю, Луиза, что нам делать… Но после того как утром я застал вас втроем в спальне… В одной постели с этим франкофилом…
— В какой еще постели? Когда?
Петр развел руками. Опасаясь ляпнуть что-нибудь не то, он добавил:
— Если взвесить хорошенько, то какая разница между мною и этими юношами? Та же модель отношений. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Нет, не понимаю, Пэ! Кроме того, что ты караулишь под дверями.
— Нет, Луиза, умоляю тебя… Ты же знаешь, что я всегда принимал всё просто. В то утро… это вышло совершенно случайно.
— Ничего себе — случайно! Пэ, если на то пошло, всё это — моя личная жизнь. Тебя это вообще не касается.
— Хорошо. Не касается, — согласился он. — Но ведь об этом я и говорю, Луиза! Тебе девятнадцать лет. Мне скоро сорок. Посмотри на меня! Перед тобой сидит здоровый как бык, волосатый мужчина в костюме. Ловелас! Ведь ты меня совершенно не знаешь, поверь мне. Таких, как ты, я на своем веку…
— Ах, оставь, пожалуйста… Можешь врать сколько влезет. Ты, милый Пэ — святоша! К тому же завравшийся. Да неужели ты не понимаешь, что с самого начала я к тебе ездила, чтобы… Но была Марта, глупый!
— Луиза, прошу тебя… Ты это говоришь, чтобы мне сделать больно.
— И нюхалась с этими детьми… в твоей постели, чтобы до тебя дошло, — продолжала она. — Чтобы ты понял, что мне не пять лет! Что я… я для этого и делала всё это, чтобы попробовать, чтобы понять… почему ты ко мне безразличен, — лепетала она всё более сумбурно.
Помолчав, дав буре утихнуть, Петр принялся бубнить о том, с чего начал: о разнице в возрасте, о том, что у нее всё впереди, а у него уже давно позади, о том, что когда-то он нянчил ее на руках, изнывая от страха что-нибудь раздавить в ней своими лапищами. Он уверял, что пользуется доверием ее родителей и что даже не может себе представить, как будет теперь смотреть им в глаза. Он излагал всё это таким тоном, словно пытался в чем-то убедить не ее, а самого себя, но при этом как бы заранее не веря, что это возможно.
Плечи Луизы дрогнули. Она схватила с пола подушку, уткнула в нее лицо и вдруг по-настоящему, но беззвучно заревела.
