На мне было летнее платье от Нанетт Лепор и сандалии. Когда парочка ушла, Филипп сказал, что у меня красивые плечи. Мне хотелось, чтобы он к ним прикоснулся, сердце у меня ходило, как маятник, от надежды к страху.
Когда приехал Дейв, Филипп снова застеснялся. Мы так и стояли втроем.
Потом мы с Дейвом одновременно заговорили, но я поборола неловкость и сказала Филиппу свой телефон. Дейв предложил его записать, но ни у кого не нашлось ручки.
По дороге обратно в Амангасетт я не знала куда деть от волнения руки. Казалось, что-то во мне разбилось, но я оказалась не повреждена, а свободна. Дейв открыл все окна. Я слышала, как постукивает по двери браслет его часов, когда он барабанил пальцами под музыку. Сказала, что он может закурить, если хочет.
Но Филипп так и не позвонил, и следующие несколько месяцев дались мне тяжело. Дело было не в том, что у меня не было никого, кто мне по-настоящему нравился, а в том, что я понимала: никого никогда не было.
Девочкой я боялась моря. Кто-то сказал, что оно никогда не кончается, и меня это напугало. Я гадала, почему мои родители решили поселиться там, где мир начинается и заканчивается.
Летом мы ходим на маленькой отцовской яхте. Иногда я сижу на руле, а папа отрывается от «Нью-Йорк таймс» и подает команды:
— Лево руля! Право руля! Лево руля! А теперь, если сможешь, обогни айсберг, Амелия.
Слепота — это совсем не так, как вы себе представляете. Это не похоже на то, словно закрываешь глаза и пытаешься видеть. Я не чувствую, что мне чего-то не хватает. Я вижу людей в том, что они говорят другим, как двигаются, как дышат.
У нас есть квартира в верхнем Ист-Сайде, которой мы редко пользуемся. На самом деле, это квартира дедушки Джона, когда он приезжает. Она рядом с кафе на Мэдисон-авеню, которое называется «Сант-Амброс» — куда мы пошли, когда узнали, что слепота у меня навсегда.
Дедушка Джон вырос в закусочной на Лонг-Айленде, но теперь он постарел, и ему трудно уезжать из Англии.
Моя мать выросла в Англии, у нее акцент. Когда она была маленькой, дедушка Джон иногда просыпался с криком. В конце концов, Харриет заставила его раз в неделю отправляться в деревню и пить чай с другими ветеранами Второй мировой. Этот ритуал он исполнял, пока не осталось никого, кроме него. Мама сказала, что это его изменило, он стал больше бывать с ней рядом, стал копать с ней картошку, прямо в костюме, а потом ложился в грязь и хрюкал, как свинья.
Мои бабушка и дедушка очень друг друга любили. Я часто думаю, как получилось, что у них всего один ребенок.
