— Очень даже можно… — пробурчал старый Тинаи. — Да и как знать, может, в этом его счастье? На днях вы еще раз съездите во Флоренцию, чтобы все уладить.
Эудженио стоял, крепко сжав руки. Не поднимая головы, он ответил:
— Мы уже пробовали уладить, но его у нас не взяли: нужны документы. — Вынув из кармана листок бумаги, он помахал им в воздухе. — Надо идти к нотариусу, а потом в городской муниципалитет, да еще с двумя свидетелями. Вот тут все написано.
А Изолина добавила:
— Они сказали: кто нам докажет, что этого ребенка зовут так, как вы говорите, и что у него нет никого на свете? Пока что, говорят, у него есть вы.
— Нужны документы… — повторил Эудженио.
— И свидетели.
— К нотариусу надо идти и в муниципалитет.
— Нужно будет раза три-четыре побывать во Флоренции, и обойдется это нам лир в двадцать.
— Да ведь такие деньги надо еще иметь, — вздохнул старик. — Ну, тогда отнесите его в приют для подкидышей.
— Да какой же он подкидыш? — осмелилась возразить Изолина. — Были у него и отец и мать. Они его признавали, хоть сейчас их и нет в живых.
Последовало долгое молчание. Затем Эудженио, подняв голову, сказал:
— В приюте записали нашу фамилию. Они теперь знают, что ребенок у нас, и сказали, что если мы не дадим о себе знать, то известят карабинеров в Контеа.
— Вот оно наше счастье! — повторил старик и громко выругался, что с ним случалось редко.
Женщины перекрестились.
До пятнадцати лет Метелло жил в деревне и вместе со своим молочным братом Олиндо пас овец. В одну из суровых зим старый Тинаи умер. Обе дочери его вышли замуж. Одна за крестьянина из Лонда. Она потом умерла от родов в Америке, куда эмигрировала с мужем. Другая, более удачливая, вышла замуж за помощника фатторе[6] и взяла к себе мать. Но семья Тинаи не уменьшилась: за пятнадцать лет у Изолины родилось еще три сына. И Метелло был одним из пятерых сыновей: никаких различий тут не делалось.
Метелло рос в краю, где горизонт замыкался цепью высоких холмов. Со всех сторон они обступали долину с ее каштанами, дубами, кипарисами и карликовыми оливковыми деревьями, а сама река Сьеве была словно предназначена для того, чтобы мальчишки могли выгонять крабов из-под больших камней и нырять в реку там, где она петляет, образуя глубокие заводи.
Это было счастливое время, и, может быть, именно поэтому Метелло его почти не помнил. Приходили на память клички овец: Чернушка, Рыжуха, Глухая — и перезвон колокольчиков, подвешенных к их шее; вспоминались закаты, когда фиолетовое небо нависало так низко, что пугало сильнее грозы; на всю жизнь запомнился запах шалфея: он шел от стоящего на столе котелка с фасолью, которую каждый черпал своей ложкой. Еще он помнил день, когда Олиндо чуть не утонул в заводи. «Как твой отец в Арно», — сказала мама Изолина, и Метелло узнал, как погиб Какус. Нельзя было забыть и того дня, когда помещичьего стражника нашли висящим на каштане и папу Эудженио арестовали вместе с другими крестьянами из Ринчине, Лонда и Контеа. Оказалось, что стражник не повесился: кто-то убил его кинжалом, а уж потом вздернул на сук.
