— Ой, мамочки! — восклицает, сложив ладошки на груди. — Очнулся, Господи, спасибо!
— Таня, ты чего такая… Ревешь что ли? Танюшка, не плачь! Не надо же…
Она не слушает мое бормотание, прижимается к груди:
— Все думали, ты умрешь! — навзрыд. — Дан, никто не надеялся… Я так боялаааааась…
— Не реви, — смущенно утешаю ее, — пулю для меня еще не отлили, чтоб убить имперского десантника, такой ерунды слишком мало.
Танюшка всхлипывает, но уже успокоенная, просто от избытка чувств. Я падаю на подушку, голова тяжелая, словно внутрь через воронку залили свинец.
— Отец велел позвать его, если ты очнешься, — говорит Таня, — но можно… я попозже ему скажу? А пока посижу с тобой?
— Можно, — шепчу, закрывая глаза, — сиди, а я подремлю.
Я сижу на подоконнике, подтянув колени к груди. За окном настоящий оримский дождь: густая беспросветная пелена мороси, стекающие с крыши, струйки звенят в водосточной трубе. Дую на стекло и вывожу пальцем букву V, пририсовываю к ней двойку и украшаю вензелями.
Корд, я ужасно устал, запутался так, что распутывать нет ни сил, ни желания. Мне не хватает твоих звонков с другого конца света, наших редких ночных разговоров, после которых все непонятное выстраивается в стройную логическую схему. Я скучаю.
— Здравствуй, Дан.
Ты возникаешь рядом, кладешь руку на плечо, и все сразу становится неважно.
— Так, — провожу рукой по лбу, — почему я опять тебя вижу? Снова бред?
— У тебя черепно-мозговая травма.
— Отличный способ тебя увидеть: посильнее долбануться обо что-нибудь твердое, — замечаю я.
— Совсем необязательно, — ты едва сдерживаешь смех, — достаточно просто захотеть.
— Как просто! Взял и захотел! Ты понимаешь, что я ничего на свете не желаю больше, чем оказаться сейчас с тобой! — взрываюсь я.
Ты сжимаешь мои плечи, успокаивая. Тебя, кажется, больше занимает дождь, чем мои метания. Что мертвым до проблем живых?
— Я тоже скучаю, Дан.
— Правда?
— Правда.
Меня переполняет замешанная на боли эйфория, распирает изнутри так, что я не могу сделать вдох. Легкие горят, в горле застревают слова, которых не знаю, которых нет ни в одном языке мира — слов, что передали бы мои чувства. Живому мне нет возврата в Ориму, к тебе. Я будто грешник, перед носом которого захлопнулись врата рая, но музыка и свет еще льются в узкую щелку.
— Как он? — голос надо мной немыслимо громкий.
— Утром проснулся, поговорил со мной, а потом снова уснул.
— Плохо, похоже, все серьезнее, чем мы предполагали.
