Потом все наваливаются на еду, за разговорами пустеют кувшины и блюда. Наступают ранние осенние сумерки. Сергей негромко беседует с одним из освобожденных. Танюшка, о чем-то шептавшаяся с Матвеичем, вдруг возникает предо мной. Толстая кошка выскальзывает из ее рук и мягко шлепается на землю.
— Я приглашаю вас на танец, Дан, — голосок дрожит, будто девчушка вот-вот заплачет.
Матвеич растягивает меха, мелодия разливается по опустевшему почти двору, и мне остается лишь согласиться. Поднимаюсь, она глядит снизу вверх, маленькая и решительная. Беру ее холодные ладошки, украдкой косясь в сторону командира повстанцев, моя ладонь опускается на девичью талию. Никогда еще я так не смущался, танцуя с девушкой, да и девушек таких нет в Ориме. А я больше не солдат прославленной имперской армии, а разыскиваемый международный преступник.
Танюшка кусает губы и дышит так часто, будто задыхается. Странная какая, за месяц даже не заговорила ни разу, а тут… И что с ней делать прикажете?
Еще одна пара присоединяется к нам — Вера и Сергей. Вальсируют красиво: командир — немного неумело, а хозяйка наша с неуловимой грацией светской женщины. Волосы ее свободно спадают на плечи, точеная шея изгибается в такт музыке. За ее домашним обликом я даже не замечал, что Вере едва ли больше тридцати. Сомнения терзают меня все сильнее, забываю даже о Танюшке, но девочка тут же напоминает о себе, доверчиво прижимаясь к моей груди. Черт! Только бы Сергей не заметил!
В лесу темнеет. Музыка все льется, танцующих становится больше. Я смиряюсь с судьбой и, бережно придерживая Таню за талию, думаю о своем.
Истошный крик выдергивает меня из путаных мыслей, как из сна.
— Ты! Поганая нелюдь! Отпусти, тваааарь…
Отстраняя Танюшку, бегу на крик, за мной еще кто-то (наверное, Сергей и Вера). Ох, не надо было оставлять Шику без присмотра! Ведь на минуту…
Толпящиеся повстанцы пропускают меня. Возле опустевших, но еще не убранных столов, замер Шику — ссутулившийся, весь какой-то скрюченный, как испуганный котенок. Чуть дальше корчится здоровяк Гера, его тело неестественно выгнуто, руки и ноги вывернуты под невероятными углами. Гера орет благим матом, ярость его сменилась страхом, а ругань нечленораздельным завыванием.
Прыгаю вперед, обхватывая Шику за ноги обеими руками, подминаю мальчишку под себя. Спину, икры стягивает судорога, меня колотит, будто наступил босой ногой на оголенный провод.
— Шику… это я, — выдыхаю с рвущимся из груди кашлем.
