Это была Америка. И своим видом она меня не разочаровала.
Небо было уже ярко-синим. Окна маленьких разноцветных домов горели уютным желтым светом. Все вокруг казалось слишком ярким. Даже горящие габаритные огни машин впереди были цветными — желто-оранжево-красными.
Я мечтала о том, чтобы мы остановились перед одним из таких домов. Я была совершенно уверена, что у Хойзингтона наверняка имеется свой особняк. Но мы благополучно миновали улицы с частными домами и въехали в даун-таун, центральный район города, сплошь состоящий из небоскребов. Наши четырнадцатиэтажные высотные дома на Гражданке, которые я привыкла воспринимать всерьез, сразу показались сараями на краю деревеньки Пустошки.
В одном из таких домов, рядом со знаменитым небоскребом-пирамидой, и проживал Хойзингтон. Мы поднялись на бесшумном скоростном лифте на самый последний этаж. Ноги наши утопали в ворсистом, как газон, абрикосовом ковре. Апартаменты Хойзингтона занимали этаж целиком. А на крыше был бассейн, джакузи и маленький сад. Из лифта вышли прямо в просторную гостиную, поразившую меня непрерывным газоном ковра и непривычно белыми стенами.
Навстречу нам с белоснежной улыбкой вышла эффектная красотка мексиканских кровей в облегающих черных брючках и черной маечке. Она шла прямо ко мне, источала флюиды гостеприимства и тянула ручку для рукопожатия.
— Моя жена Эвелин, — с гордостью представил ее Хойзингтон. А потом повернулся к нам и, указав на нас рукой, сказал: — Эвелин — это Ева и Гэбриэл. Я говорил тебе, это очень талантливый русский художник.
— Найс ту мит ю, — хором сказали я и Гэбриэл.
Это имя очень ему шло. И я еще раз повторила про себя: я и Гэбриэл. Недурно. А главное неспроста. Еще моя любимая Эльга Карловна предупреждала, что на другом конце света в силу вступает другой гороскоп. Все судьбоносные аспекты и дома меняют свое привычное положение. В другой стране нас может ждать совершенно другая судьба. А другая судьба требует другого имени. Мой Мавр его только что получил. Значит, все у нас сложится. Все получится.
Эвелин обдала меня облаком незнакомого парфюма. Она пожала мне руку, приобняла за плечо, дважды поцеловала и опять взяла за ручку, как неразумное дитя. Комплексов по поводу телесных проявлений симпатии у нее явно не наблюдалось. То же самое она проделала с Чургулией. Я внутренне посмеивалась. Терпи, казак, — атаманом будешь. От меня-то всегда при людях отбрыкивался.
У Эвелин были близко посаженные, но очень красивые глаза — черные, как уголья, с густыми закрученными ресницами, похожими на часовые стрелки. Но в целом лицо было неправильным, длинный рот еле умещался на отпущенной ему площади. Ради него природа и так пошла на уступки, сделав нижнюю часть лица гораздо шире верхней. Зато неправильность пропорций возмещалась сияющей улыбкой от уха до уха. Эвелин была раза в два моложе мужа. Ей было чуть за тридцать. Она сразу показалась мне очень симпатичной, теплой, гостеприимной и способной понять решительно все, что я скажу.
