— Когда мы с ним только познакомились, у него были какие-то странные закидоны, он ел одно мясо. Считал себя дьяволом, типа того. Но Расселл ему помог. Научил его любви, — сказала Донна. — Каждый может любить, может выкарабкаться из этого фуфла, но нас столько всего останавливает.
Я даже представить не могла себе Расселла. У меня были довольно скудные представления о мужчинах, и все они ограничивались отцом или мальчиками, по которым я сохла. Но эти девочки говорили о Расселле совсем иначе, их любовь была более земной, без понятного мне игривого, девчачьего томления. Их вера в него была незыблемой, и они говорили о магии и могуществе Расселла как о чем-то общепринятом — о земной орбите, влиянии Луны на приливы и отливы.
Донна сказала, что Расселл не такой, как все люди. Что с ним общаются животные. Что он может исцелить человека наложением рук, вытянуть из тебя всю гниль начисто — будто опухоль.
— Он видит тебя до последней клеточки, — добавила Руз.
Точно это было что-то хорошее.
Мысль о том, что меня кто-то оценит, затмила любые вопросы или подозрения, которые у меня могли бы возникнуть насчет Расселла. В том возрасте я была в первую очередь предметом оценки, и только, поэтому в любом общении сила всегда была на стороне моего собеседника.
Когда они говорили о Расселле, по их лицам проскальзывал отблеск секса, трепет школьниц перед выпускным балом. Об этом никто прямо не говорил, но я поняла, что они все с ним спали. Поняв это, я вспыхнула, ужаснулась про себя. Но кажется, никто никого не ревновал.
— Сердцу ничего не принадлежит, — звенела Донна. — Любовь — это другое. — Она сжала руку Хелен, они переглянулись.
Сюзанна почти всю дорогу молчала и сидела поодаль, но даже у нее лицо менялось, стоило кому-нибудь упомянуть Расселла. В ее глазах появлялась супружеская нежность, которую и мне захотелось ощутить.
Как знать, может, я улыбалась собственным мыслям, глядя, как мимо проносятся знакомые городские очертания, как автобус едет сквозь тень и солнце. Я здесь выросла, я изучила этот город так глубоко, что даже названий улиц почти не знала и ходила, ориентируясь на зрительные или памятные приметы. Угол, где мать, одетая в сиреневый брючный костюм, подвернула ногу. Рощица, при виде которой мне всегда смутно думалось, что там собираются злые силы. Аптека с рваным навесом. Мне — в окне незнакомого автобуса, с колючим ковром под ногами — город виделся начисто лишенным моего присутствия. Уехать отсюда было легко.
