По-видимому, эта сосредоточенность на «хитросплетениях» чистых цветов определяет новое пристрастие Ван Гога к узким, вытянутым вверх форматам полотен. Его в данном случае интересует не связь предмета со средой, а сам предмет, составленный в определенной колористической гамме и подчиненный логике ярких цветовых контрастов.
Называя эту работу «гимнастикой», Ван Гог тем не менее утверждает: «Я борюсь за жизнь и прогресс в искусстве». И всю свою работу подчиняет новой цели: «жизнь надо искать в цвете» (459-а, 326). Букеты становятся той «лабораторией», в которой он, уединяясь в мастерской, может аналитически подойти к этой задаче. Так, уже к лету 1887 года его натюрморты с букетами становятся импрессионистическими — легкими, светлыми, построенными на тонких, дифференцированных гармониях дополнительных цветов («Ваза с маргаритками, лилиями и анемонами», F322, Швейцария, частное собрание; «Ваза с маргаритками и анемонами», F323, музей Крёллер-Мюллер; «Ваза с васильками и маками», F324, местонахождение неизвестно, и др.).
Но эти букеты говорят и о чем-то другом, кроме интереса к проблеме колорита. Их чрезмерное изобилие само по себе выдает тоску, которая гложет этого «крестьянина», оказавшегося в тесноте и зажатости парижской квартиры, по полям, дорогам, взрыхленной и вспаханной земле, ждущей, чтобы в нее упали зерна. Букет, букет, еще букет — чтобы не задыхаться без запахов, красок, света и цвета. Это как бы природа во всей ее роскоши, замкнутая в стенах комнат, «засунутая» в вазы, кувшины, миски, стаканы. Природа в клетке: ее мощь, красочность, плотность, сила, буйство, зажатые в поле холста. Этот эффект особенно выразителен в таких шедеврах Ван Гога, как «Фриттилярии в медной вазе» (F213, Париж, Лувр), где он создает сложнейшую симфонию золотисто-оранжево-зеленых сочетаний, царственно пылающих на сине-кобальтовом фоне. Это совсем не то, что букеты смертельно больного Мане. Его цветы — тема такой же емкости для живописи, как и другие темы, теперь ему недоступные. У Ван Гога, обладавшего, по словам его сестры Виллемины, способностью проникать в душу цветов, — нечто другое. Он томится вместе с ними, он погружается в эти цветовые созвучия в ожидании контакта с вольной природой, которая так упоительна, когда цветет вся земля. И когда он, приехав через год в Арль, буквально набрасывается на распустившиеся деревья, в его жадности к этому цветению сказывается психологический голод по живой природе, который он «утолял» писанием парижских букетов.
