Характерно, однако, что стремление Ван Гога наделить предметы «душой», выражением выходит за рамки традиционных представлений. Визуальные образы у него уже в этот период не равны себе — они обладают способностью вызывать дополнительные ассоциации. Например, отношения предметов в «Натюрморте с пятью бутылками и чашкой» (F50) выходят за возможности предметного мира: в том, как бутылки, каждая подбоченясь по-своему, соприкасаются или отчуждаются, чувствуется нечто, уподобляющее эти обычные предметы живым существам. То же самое можно обнаружить буквально в любом натюрморте Ван Гога. Эта способность вещей внушать представления, свойственные миру человека, связана и с особыми композиционными приемами Ван Гога. В них количество и размеры предметов обычно намного превалируют над размером холста и — соответственно — над изображенным пространством. Вещи заполняют это пространство сплошь, они придвинуты к переднему плану, они «напрашиваются» на контакт со зрителем. Прав Бялостоцкий, когда пишет: «Но у Ван Гога не только тема символична, но и перспектива с ее близкой точкой зрения. Это «сплющенная» перспектива, которая связывает наблюдателя с картиной, объединяет его с изображенным пространством, в противоположность далекой, как в телеобъективе, дистанционной перспективе Сезанна и аперспективной плоскости Гогена» 12.
Семантика этих образов возвращает нас от внешнего, предметного мира, изображенного в картине, к внутренним исходным побудителям образа. Когда скоропостижно умер отец Ван Гога, он написал в память о нем «Натюрморт с открытой Библией» (октябрь 1885 г.; F117, Амстердам, музей Ван Гога). Сам по себе подбор предметов, изображенных в натюрморте, говорит о потребности художника не столько писать видимое, сколько «объективировать» свою жизненную ситуацию, «разрешать» внутри картины неразрешимую коллизию своей судьбы. Библия и свеча — это атрибуты его отца, пастыря и проповедника, несшего своим прихожанам Слово, «в котором была жизнь, и жизнь была свет человеков» (от Иоанна, 1, 4) 13. Но память об отце включает всю сложность их отношений, их любви-борьбы, их близости и взаимонепонимания. Вторая маленькая книга, лежащая на столе ближе к зрителю, — это роман Золя «Радости жизни» — атрибут Ван Гога, его «представитель», вызывавший у его отца, как и все, что думал и читал Ван Гог, глубокую неприязнь. Теодор Ван Гог во всех бедах своего сына обвинял «французские романы». Сочетание этих предметов, столь далеких друг от друга, столь раздельных, полно «отчужденности», несоизмеримости, как и линии жизней отца и сына. Но Ван Гог и здесь не уступит свою правоту: Библия, открытая на строках из пророка Исайи, гласит: «Он был презрен и умален перед людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лицо свое; но он взял наши немощи и понес наши болезни» (53, 3, 4). Ван Гог всегда считал, что его действия ближе к истине человечности, чем вера его отца, поступки которого ему казались порою, в частности в отношении Син, «бесчеловечными». «Я тоже иногда читаю Библию, как читаю Милле, Бальзака или Элиота, но в ней я вижу нечто совершенно иное, чем отец, и вовсе не нахожу того, что он извлекает из нее, следуя своим академическим рецептам» (164, 72). Конфликт с самым дорогим человеком, отцом, — таков сюжетно-психологический механизм, лежащий в основе этой работы.
