Как только появился первый вестник арльской весны — веточка цветущего миндаля, распустившаяся еще в стакане, — Ван Гог ринулся работать. Эти едва распустившиеся бутоны на сучковатой веточке значили для него примерно то же, что для каждого японца означает ветка цветущей вишни, — всю весну мира. Но для Ван Гога, в отличие от японцев, мало было запечатлеть скромное знамение ожившей природы, раскрывающееся в длительном созерцании, как емкий символ. Два маленьких этюда с веточками («Ветка цветущего миндаля в стакане», F392, Амстердам, музей Ван Гога) очень скоро разрослись в огромную серию картин, в которой с невиданной дотоле мощью воплотилось весеннее цветение Прованса: сначала розовых персиков и миндаля, потом бледно-желтоватых груш и бело-розовых абрикосов. После парижской слякоти и гари Ван Гог с жадностью поглощает яркие чистые краски ослепительной южной весны. «Я работаю как бешеный: сейчас цветут сады и мне хочется написать провансальский сад в чудовищно радостных красках» (473,342).
Эти «чудовищно радостные краски» призваны компенсировать тяжелый кризис, в котором пребывает Ван Гог первые арльские месяцы. «Боже мой, какое отчаяние, какая подавленность охватили меня, когда я бросил пить, стал меньше курить и вновь начал размышлять вместо того, чтобы избегать всякой необходимости думать!» (481, 350), — пишет он в мае 1888 года, как раз тогда, когда возникали все эти лучезарные картины с цветущими деревьями, шелковисто-голубыми сияющими небесами и яркой землей, словно напоенной силами жизни, прорывающимися в буйном цветении («Цветущий абрикос», F399, Иоганнесбург, собрание Л. Фюрстенберг-Кассирер; «Белый сад», F403, Амстердам, музей Ван Гога; «Цветущий сад», F406, Манчестер, собрание Е. Фридлендер; «Цветущий сад», F404, Амстердам, музей Ван Гога, и др.). Ван Гогу удалось в этих работах скрыть свое отчаяние, выразив заворожившее его очарование арльской весны. Он пишет не цветы и деревья, а цветение, цветущий воздух: розовое не растет, а парит вокруг тонких веток, нередко процарапанных в красочном слое. Оно осеняет деревья — нежные факелы в светящейся голубизне неба, бросающего блики на землю. Зеленые полосы пробивающейся травы — контраст к розовому, желтые изгороди — к лиловой земле. Мазочки бегут, бегут, кисть Ван Гога словно трепещет, придавая этим контрастам чистых цветов, почти исключающим оттенки и полутона, музыкальное звучание.
В самый разгар работы над этой серией цветущих садов пришла весть о смерти Мауве, которая была для него «тяжелым ударом» (474, 344). Это было в момент, когда он принес домой свой «самый лучший пейзаж» — «фиолетовый вспаханный участок, тростниковая изгородь, два розовых персиковых дерева и небо, сверкающее белизной и синевой» (472, 341) — «Розовый персик в цвету» (F394, музей Крёллер-Мюллер). Он написал на этюде «Памяти Мауве», считая, что ему «надо посвятить что-то нежное и радостное, а не вещь, сделанную в более серьезной гамме» (471, 341). В этом «буддийском» мире и смерть должна быть такой же приемлемой и, во всяком случае, естественной, как сама жизнь.
