* * *
Время весьма относительно. Оно более относительно, чем наше представление о нем. И даже более, чем наше представление об относительности. Вполне вероятно, что жизнь — это смерть с продолжением. Так же вполне — что все совершенно наоборот. Но мир, что секунду спустя приходит на смену нашему, скорее всего, существенно отличается от привычного нам. Быть может, в одном из миров мы все давно уже умерли, потому что забыли завести часы. В другом — где расстоянья в локтях, а время в лаптях — по истечении лаптей семидесяти пяти тебя зарывают вглубь на два локтя, не дожидаясь, когда помрешь. А в третьем расстояние и время одним лаптем мерили и так всё заплели, что смерть их теперь не найдет. В какой из них, из бесчисленных ступил горбатый, он и сам, скорее всего, не знал, ибо, проходя сквозь миры, ни целей, ни намерений не преследовал. Но был сенокосный июль — где-то там, за Окой, а снежинка, каплей скользнув с плеча, упала под клеверный стебель. Ах, моя матушка тоже всё клевер нюхала, когда носила меня. Барин Бугаев с молодой, немножко беременной барыней, прогуливался по проселку. Коляска поджидала их несколько впереди. Лить воды вниз, звенеть шмелями, тащить из почвы стебель в рост… Счастливыми предвкушениями наполняло позднее утро Полину Павловну, поднесшую клевер к лицу.
— Люди, Вострецов, не все идиоты. Но идиоты среди нас есть, — говорил август-ноябрь спустя Бугаев, перебрасываясь в подкидного с соседом, неудачливым Вострецовым, привезенным за двадцать верст — скрасить тяжелое ожидание да беспокойство прогнать: с часу на час ожидали первенца.
— Что это у вас фикус зачах? — спрашивал Вострецов.
— Начхали — он и зачах. Ходи, знай.
— У Покровки медведи пошаливают, шатун у Петруши Морозова корову задрал. Доводилось в Покровке бывать? Прошленький годочек мы там всё собирались и сибаритствовали.
— Что ж он, лютый?
— Лютый!
— Людоед?
— Людоед!
— Да что ж ты молчал столько времени, сибарит этакий! Собак!
Ружье! Сани! Ганнибала седлать!
— Полно тебе, барин, бесчинствовать, — пресекла охотничьи начинанья ключница. — Лучше пал бы пред образа ради разрешенья Полины Павловны.
— Вот, Вострецов. И что за напасть тебе — третий раз женится?
Охота к перемене жён? Ну-ну-ну, не трещи, старая. Вот разрешится — съездим. Будет ей медвежья полость на выезд. Ты закусывай, Вострецов. Ба-а, да ты слопал уже?
— Честь имею и челюсти быстры, — отвечал Вострецов, однако в пику ключнице охотничьей темы не оставлял. — Собак пропил! Из трехсот душ одна баба осталась. Так он теперь с ней на охоту ходит! И до того натаскал, что и рыщет, и стойку делает. Баба, пиль! Баба бросается.
