А что это он сказал про красиво уйти?.. Откуда уйти?.. Господи, а вдруг он в эту самую минуту?.. Он ведь гордец, он на все способен!
Задыхаясь, она ринулась вверх по лестнице. Тряпочная сумка с банками на повороте ударилась о стену, послышался звон, но ей было не до того. Через ступеньку она добежала до привычной двери и принялась лихорадочно отстукивать условный сигнал сначала звонком, потом костяшками, пока их не отбила, а напоследок, потеряв терпение, начала колотить возмутительно мягким кулаком.
Приложила ухо, сумела наконец задержать осипшее дыхание — тишина. А он всегда открывает очень быстро, чтобы она не светилась на лестнице.
Она упала на колени перед сумкой, принялась лихорадочно рыться в поисках мобильника. Наконец нащупала, извлекла весь в крови — это она, значит, об осколок порезалась. Ладно, наплевать, лишь бы только работал, она же, идиотка, снова перестала следить за его зарядкой, когда папочка нашелся!
…………………………………………….
А потом, перепачканный ее кровью, еще не отдышавшись и глядя в потолок, он проговорил с передышками, но так серьезно, что снова сделалось жутковато:
— Спасибо, что вернулась. Мне ведь без тебя крышка.
А потом помолчал и добавил еще серьезнее:
— Впрочем, с тобой тоже.
И все-таки количество любви в мире хоть на один вдох, да возросло.
По крайней мере, количество страха хоть на один выдох да уменьшилось. А папочка учит, что страх главный путь к злобе.
— Кстати, меня наконец-то уволили. — Лаэрт сообщил об этом как бы мимоходом, как всегда говорил о важных делах.
— Как уволили, за что?..
— Как за что? За систематическое появление на рабочем месте в нетрезвом виде. Мой начальник уже не раз меня предупреждал, что у них приличное заведение, а я веду себя неприлично. А в последний раз… Точнее, в предпоследний. Потребовал, чтобы я написал заявление об уходе, а он положит его в стол до следующего нарушения. Так сказать, условно осужденный. Я даже обрадовался: наконец-то будет стимул завязать. На следующий день иду на службу, так хорошо на душе — как, говорят, бывает после крещения: спасен! Жарковато, но все равно солнце, ветерок с Невы… Дай, думаю, отполирую, чтобы еще лучше стало. Мне же только проглядеть приемные сочинения, никто не заметит. Нет, заметил гад. Он сам поддает, его не проведешь. Ну и все.
— И… И что же ты будешь делать?
— Буду переводить профессорскую литературу, сейчас в Европе держат мазу филологические профессора: тысячу книг проштудировал, тысяча первую написал. Герои расшифровывают рукописи, раскрывают заговоры тысячелетней давности, занимаются парфюмерией, кулинарией, изготавливают скрипки, органы, керамику, колокола… В общем, делают то, чего никто не видел. Это подается как глобальная метафора. Читатели дохнут, а нам, комментаторам, работенка. Мы же считаем, что книги пишутся для комментирования. Тиражи, правда, тоже только для тех, кто хочет не наслаждаться, а приобщаться. Но мне же заботиться не о ком, жена со своим инженером питается хвоей, сын ставит спутниковые антенны на крышах — я, пожалуй, начну голодать в знак протеста. Только никак не могу выбрать, против чего, мне все не нравится.
