Правда, жестокое заземление, освободив его от прежних заморочек, похоже, начало порождать новые: теперь в нем нарастало сомнение, да кто он, в сущности, такой, чтобы замахиваться на аморальные революции? Ведь войны-то как раз из-за того и разворачиваются, что люди слишком много о себе воображают. Войны — это и была тема его сегодняшней лекции.
Все начинается с того, что людей интересует только исключительное: они так часто и упорно, да еще и привирая, рассказывают друг другу о редчайших проявлениях храбрости, верности, щедрости, что понемногу начинают считать исключительное нормой. Но им и этого мало — они начинают придумывать нечто исключительное даже среди исключений, — населяют воздушные замки своих культур никогда не существовавшими призраками Неустрашимости, Самоотверженности, Преданности, а затем начинают стыдиться того, что сами они совершенные пигмеи в сравнении с заоблачными вершинами невозможного. И, поскольку никто не смеет признаться в своей мизерности, полагая, что он единственный среди прочих святых и героев трус и шкурник, все становятся рабами своих же собственных выдумок. Когда прохиндеи или дураки возглашают нечто высокое типа «Лучше смерть, чем предательство», никто не осмеливается возразить, что вся его жизнь, как и жизнь любого нормального человека, есть нескончаемая вереница предательств, — в итоге, выбирая между правдой и смертью, трусы и шкурники выбирают смерть, потому что решаются признать правду о себе лишь тогда, когда отступать уже поздно.
А если бы они были с самого начала заземлены, спокойно отдавали себе отчет, что они людишки так себе — трусоватые, подловатые, не лишенные тяги к высокому, но только за чужой счет, — и не облегчали себе задачу убивать таких же так себе людишек, изображая их чудовищами и недочеловеками, вместо того чтобы честно понимать, что и те людишки как людишки, с кем всегда можно сговориться за счет щепотки идиотов, кои заземлению не подлежат, ибо и впрямь верят во что-то заоблачное, — короче, если бы народы понимали, что существует только земное, то они и вели бы себя, как это им свойственно в земном, — где поднажать, где отступить, где схитрить, где поблагородничать, но чтоб без особого риска и особых затрат. В земном и конфликтовали бы по-земному: лаялись, сплетничали, пакостили по мелочи, самое страшное — убивали из-за угла, но только поштучно, своих личных врагов.
Снова вся беда оказывалась в идеалах.
Под их игом томятся даже короли и президенты. Хотя тех-то реальность заземляет особенно жестоко, они ежеминутно ощущают свое бессилие перед ее могуществом, но если они попытаются отдаться чистой целесообразности, откажутся хотя бы изображать борьбу за невозможное, то тут же прослывут трусами или тиранами, циниками или глупцами в глазах идеалистов, а в нынешнем незаземленном мире в глубинах подсознания даже шкурника из шкурников таится идеалист. Но самыми опасными источниками идеалистической заразы всегда будут те мирки, где люди никоим образом не расплачиваются за последствия своих решений, — это всевозможные интеллигентские кружки и кружочки, целиком проживающие в воображаемых мирах, где можно сколько угодно витать в облаках без малейшей опасности разбиться. И в будущем царстве психосинтеза, тогда уже, возможно, психоэдафоса, главнейшей задачей государства сделается заземление интеллигенции, недопущение никаких детских садиков и кастальских заповедников, где бы люди были защищены от жестокостей и низостей жизненной борьбы. Должны разрушаться прежде всего культурные династии, начинающие слишком много о себе воображать: если отцу удается выбиться в интеллектуалы, в деятели духа, то дети непременно должны быть отправлены на фермы или в ремесленные, а то и военные училища. Или торгово-коммерческие — мелочный расчет заземляет еще лучше. Технические подробности пока разрабатывать не стоит, этим легко насмешить. Главное усвоить основную цель — заземлять каждого, кто пытается взлететь, освободиться от власти природы. Прежде всего, от природы человека.
