Раскаянье лунатика. Шестикрылая Серафима
Когда он поверил в ее лунатизм, она наконец-то почувствовала себя последней сукой. Он и вправду святой! Конечно, чувство вины и раньше ее подтачивало, но ведь Савик же сам и учил, что никакой вины ни у кого ни перед кем быть не должно, что все эти условные нормы только мешают нам быть счастливыми, а в ту ночь ей уж было и вовсе не до счастья, не до жиру.
Она почувствовала, что еще немного — и она окончательно рехнется от этих бесконечных опознаний: сначала подвальные, крашенные зеленой масляной краской или грязно-кафельные коридоры, потом грязно-мраморные или цинковые столы, на которых лежит что-то ужасное…
После того как об исчезновении папочки сообщили по теленовостям, несколько раз по разным каналам прокрутили записи его выступлений и даже ее заставили что-то пролепетать типа «Папочка, если ты меня слышишь…» — да если бы он мог, неужто бы он и без ее молений не дал о себе знать! — теперь ее всюду встречали как знакомую, папочка, кажется, снова сделался телезвездой, его фотографии или вспышки видеозаписей нет-нет да и мелькали то по одному, то по другому поводу. И какой же он был красивый! А ей предлагали для опознания каких-то уродов.
Она уже научилась опознавать, почти не глядя, лишь скользнув краем глаза, и все равно что-то впечатывалось в память — какая-нибудь черная нашлепка, слипшаяся борода, а в ту ночь вдруг поднялся из тьмы грязно-стеариновый живот, сверху донизу распоротый и кое-как зашитый редкими грубыми стежками…
Это мог перешибить только какой-то другой страх, а ничего более сильного, чем задыхающийся ужас тогда на поношенных матах, — ничего более отшибающего разум в ее жизни не было. Вот и попыталась выбить клин клином… Ведь и входить к Лаэрту, и выходить от него это самый настоящий ужас.
Но когда она задохнулась от счастья, услышав, что папочка жив, — пусть больной, грязный, замученный — какая разница! — кому она бросилась первым делом звонить? Савику, родному муженьку, отцу ее ребенка! И когда услышала его такой знакомый, чем-то расстроенный голос, она поняла: Димка, Савик, папочка — пусть только они будут живы и здоровы, и она у судьбы никогда ничего больше не попросит.
Ведь на чем держится ее привязанность к Лаэрту — он представляется ей ребенком. Савик, если забыть о его детской доверчивости, всегда был взрослым, а Лаэрт навсегда останется ребенком. Когда он мимоходом вроде бы упомянул, что у него умерла мать в Святой, как он выразился, земле, ей его не сразу, но постепенно сделалось ужасно жалко именно как сиротку — Савика она никогда не ощущала сиротой. Хотя он им, собственно, был чуть ли не от рождения. Но Савик, как будто бы тоже чуть ли не от рождения, был взрослым мужчиной.
