А потом он завершил не то устало, не то надменно: «А в общем-то, хороша церковь или плоха, лично для меня вопрос праздный, пусть плоха — и что? Лично для меня важен только один вопрос: где я, лично я могу лучше всего исполнять главное дело моей жизни? И сколько я об этом ни размышляю, ответ всегда один: служба в этой пригородной церковке — самое большее, что я могу делать в этой жизни».
— Да, он это часто повторял.
Не скажу, что в эту минуту я уверовал в Бога, я в него и после не уверовал и даже не представляю, на что это похоже. Но я уверовал в людей, которые веруют в Бога. И в церковь я больше не заходил. Креститься, кланяться, целовать иконы мне было совестно, как будто я пытаюсь на халяву примазаться к тому, за что люди в тысячу раз крупнее и лучше меня платили болью и кровью. Отец Павел, видимо, о чем-то в этом роде догадывался и никогда не заговаривал со мной на эту тему. Он вообще считал, что в вере не должно быть даже тени насилия, но беседовал со мною охотно. И довольно скоро начал приглашать в свой дачного типа домишко, где даже иконы были скромными, роскошны были только книги. Мне кажется, он меня немножко и полюбил, как строптивого и непутевого сынишку. Правда, так и не начал называть на «ты», как мне этого ни хотелось. А он для меня сам сделался церковью. Не отцом, не идолом, нет, я понимал, что поклоняюсь не ему, как бы могуч и прекрасен он ни был, я поклоняюсь силе, порождающей таких, как он, уж даже и не знаю, как ее назвать, да лучше и не называть, а то непременно убьешь.
— Ну как тебе история?
— Даже и не знаю, что сказать. Как будто неизвестная глава из «Братьев Карамазовых», что ли. Люди сейчас так не говорят.
— Хм, сочту все-таки за комплимент. Я действительно начинал писать роман об отце Павле, это была первая глава. Но труд упорный ему был тошен. И потом, действие какое-то нужно. Путешествия, приключения и фантастика. А мне интересны только разговоры.
— А это и похоже на интервью.
— Это уже точно не комплимент.
Она хотела сказать, что лучше хорошее интервью, чем плохой роман, но решила воздержаться: ничего, пускай проглотит. Не все коту масленица.
Он проглотил.
А знаешь, кто меня окончательно укрепил в этой вере? Мой батя, или, как тогда выражались, батон, он же ботинок, главный антинаучный атеист Ленинграда. Пришел Горби, и стало можно говорить правду. И оказалось, что и правда у отца давно лежит в столе, он тут же забабахал книгу о гонениях на церковь. Он вполне мог сказать, как тот щедринский журналист: два дома ложью нажил, другие два дома буду правдой наживать. После моей символической пощечины он усмехаться перестал, а начал довольно-таки злобно приговаривать: на наш век дураков хватит. Он действительно потрясающий был мужик: у него уже были припасены все документы и даже фотографии новомучеников — хорошие такие лица, иногда крестьянские, но чаще интеллигентно-разночинские, примерно как у завсегдатаев Шлиссельбургской крепости. Возможно, это один и тот же был тип, дело было случая, кого куда занесет — свергать земного бога или служить небесному. Книга разошлась бешеным тиражом, и не одним, он же и закончил ее патриотическим аккордом, цитатой из Георгия Федотова: ошибки и грехи иерархов и церковных политиков бессильны уничтожить богатство святости, которое накопляется в русской Церкви, кровь мучеников, исповедничество десятков тысяч, новая русская Фиваида, тра-та-та — все это может с избытком уравновесить в очах Божиих и судьбах России…
